Они свернули в ту сторону, где вдалеке виднелось море, и бодро зашагали рядом.

- Мне ужасно хочется знать, что произошло до меня; я ничего не напутала?

- Нет. Из показаний Дианы сразу же выяснилось, что Ферз вернулся из клиники, и следователь обошелся с ней деликатно. Очень удачно, что меня вызвали до Адриана, поэтому его показания только повторили мои, и он ничем не обратил на себя внимания. Мне даже жаль репортеров. Присяжные всегда избегают констатировать самоубийство или потерю рассудка, если к этому есть малейшая возможность; да в конце концов мы и в самом деле не знаем, что случилось с беднягой в последнюю минуту. Он легко мог оступиться и сорваться в карьер; сумерки сгущались, и было уже довольно темно.

- Ты в самом деле так думаешь?

- Нет, Динни, - покачал головой Хилери. - По-моему, он задумал это с самого начала, а это место ближе всего к его родному дому. И хотя так говорить не следует, слава богу, что все кончилось и он обрел покой.

- Да! Да... Что же теперь будет с Дианой и дядей Адрианом?

Хилери набил трубку и остановился, чтобы ее раскурить.

-- Видишь ли, дорогая, я дал Адриану один совет. Не знаю, послушается ли он, но, если придется к слову, ты могла бы меня поддержать. Он ждал столько лет. Пусть подождет еще годик.

- Вот это ты прекрасно придумал!

- Да ну! - удивился Хилери. - Правда! Диана просто не в состоянии думать сейчас даже о нем. Ее надо оставить одну с детьми.

- Интересно, - сказал Хилери, - нельзя ли подсунуть ему какую-нибудь экспедицию за черепами, которая на год унесет его из Англии.

- Халлорсен! - закричала Динни, хлопая в ладоши. - Халлорсен опять уезжает. А дядю Адриана он любит.

- Отлично! А возьмет он его?

- Возьмет, если я попрошу, - коротко ответила Динки.

Хилери снова бросил на нее лукавый взгляд.

- Ну и опасная же ты женщина! Надеюсь, попечители музея дадут Адриану отпуск. Я заставлю старого Шропшира и Лоренса этим заняться. Пойдем назад. Я должен поспеть на поезд. Жаль, конечно, - здесь такой чудный воздух, но по мне соскучились мои Луга.

Динни взяла его под руку.

- Ты прелесть, дядя Хилери. Хилери удивленно раскрыл глаза.

- С чего это вдруг?

- Будто ты не понимаешь: у тебя есть настоящие устои, и в то же время ты какой-то ужасно сегодняшний, терпимый, свободомыслящий!

- Гм! - произнес Хилери, выпуская облако дыма.

- Я уверена, ты допускаешь даже аборт.

- Видишь ли, - сказал Хилери, - мы, священники, находимся тут в комическом положении. В свое время считалось непатриотичным высказываться за ограничение рождаемости. Но в наши дни, когда авиация и ядовитые газы сделали пушечное мясо ненужным, а безработица растет, - боюсь, что теперь антипатриотично не высказываться за ограничение рождаемости. Что касается наших христианских принципов, то, будучи патриотами, отступили же мы во время войны от христианского принципа "Не убий"; таким образом, будучи патриотами, мы логически не можем придерживаться и христианского принципа "Плодитесь и размножайтесь!" По крайней мере в условиях городских трущоб аборт - благое дело.

- И ты не веришь даже в ад?

- Нет, верю; мои прихожане проводят в нем всю жизнь.

- И ты считаешь, что в воскресенье можно играть в футбол? - Хилери кивнул. - И принимать солнечные ванны без купального костюма?

- Да, если бы у нас было солнце.

- И ты не против того, чтобы женщины носили пижамы и курили?

- Только не вонючий табак, ни в коем случае!

- По-моему, это не демократично.

- Ничего не поделаешь, Динни. Понюхай! - И он пустил в нее клуб дыма.

Динни понюхала.

- Это турецкий табак, и пахнет чудесно, но женщины не курят трубку. Наверно, у каждого из нас есть свой пунктик, у тебя - долой махорку. Во всем прочем ты человек совершенно нового склада. Когда я сидела в суде и разглядывала это сборище, мне казалось, что у одного тебя по-настоящему современное лицо.

- Милая, ничего удивительного: Чичестер - одна из твердынь нашей церкви.

- Знаешь, по-моему, в жизни вообще не так много новшеств.

- Ты не живешь в Лондоне. Хотя в каком-то смысле ты права. Да, мы стали обо всем говорить откровеннее, но это еще не новый уклад. Вся разница между моей молодостью и сегодняшним днем - только в форме выражения. У нас были свои сомнения, свое любопытство, свои желания, только мы их не высказывали. А они теперь высказывают. Я вижу много студентов, - они приходят к нам поработать в Лугах. Знаешь, с самой колыбели их учат говорить все, что им взбредет в голову, и они не стесняются. Мы так не умели, хотя и нам приходили в голову те же самые мысли. Вот и вся разница. Это да еще, пожалуй, автомобили.

- Значит, я человек старомодный. Никак не научусь выражать свои чувства вслух.

- Тут виновато твое чувство юмора. Оно тебя сдерживает, ты боишься показаться смешной. Сейчас мало у кого из молодежи есть настоящее чувство юмора; они бывают остроумны, но это совсем другое дело. Разве наши молодые писатели, художники, музыканты вели бы себя так, как они себя ведут, если бы умели сами посмеяться над собой? А ведь тут-то и проявляется настоящее чувство юмора.

- Надо об этом подумать.

- Думай, только не теряй чувства юмора, Динни. Оно все равно что аромат у розы. Ты едешь назад, в Кондафорд?

- Да, наверно; Хьюберта вызовут в суд не раньше, чем придет почтовый пароход; а до этого еще десять дней.

- Что ж, передай привет Кондафорду; вряд ли мне еще суждены такие хорошие деньки, как тогда, когда мы жили там детьми.

- Я как раз об этом думала, дядя, когда ждала своей очереди, последняя из негритят.

- Тебе еще рановато об этом думать. Подожди, скоро влюбишься.

- Я уже, дядя.

- Что, влюблена?

- Нет, жду.

- Ужасное состояние - влюбленность, - сказал Хилери. - Но я никогда не жалел, что пережил его.

Динни посмотрела на него искоса, и у нее блеснули зубы.

- А что, если тебе снова встать на эту стезю, дядечка?

- Ну нет, - сказал Хилери, выбивая трубку об угол почтового ящика, моя песенка спета. Профессия не позволяет. К тому же я все никак не вылечусь от первого приступа.

- Я понимаю, - сказала Динни с сочувствием, - тетя Мэй такая душка.

- Тонко замечено. А вот и вокзал. До свидания, всего тебе лучшего! Я отправил чемодан еще утром.