И, пресмыкаясь перед царским троном,

Смеются над глупцом Наполеоном,

А между прочим, на часы глядят,

Скорей бы, мол, кончалась эта мука.

Мороз под тридцать. Все уж есть хотят,

Всем челюсти зевотой сводит скука.

Но царь еще раз отдает приказ.

И вновь полкам - буланым, серым, бурым

Приходится вертеться по сто раз,

Шагать, скакать неистовым аллюром,

Смыкаться иль растягиваться шнуром,

Раскидываться веером опять

Иль ждать атаки, строй сомкнув стеною.

Так старый шулер часто сам с собою

За стол садится - карты тасовать,

Раскладывать и смешивать, сдавать,

Как будто жадной окружен толпою.

Но, видно, стало и царю невмочь

Он повернул и вдруг поехал прочь.

И на ходу застывшие колонны

Стояли долго, брошены царем.

Но наконец раздался трубный гром,

И двинулись, качнувшись, пеший, конный,

Ряды, ряды - кто сосчитает их?

Вползли в ущелья улиц городских,

Ни в чем не уподобясь тем потокам,

Что с диким ревом, мутны и грязны,

Свергаются с альпийской вышины,

Чтоб в озере прозрачном и глубоком

Свои очистить волны, отдохнуть

И дальше, средь сияющей природы,

Спокойно мчать смарагдовые воды,

В цветущий дол прокладывая путь.

Блестящий, свежий, будто снег нагорный,

Вливался утром каждый полк сюда,

А выходил усталый, потный, черный,

Грязнее в грязь растоггганного льда.

Плац опустел. Ушли актер и зритель.

На площади чернеют здесь и там

Убитые. На этом белый китель:

Улан. Другой разрезан пополам,

И кто, кем был он? В грязь одежда вбита,

И размозжили голову копыта.

Один замерз и так стоит столбом,

Полкам он здесь указывал дорогу.

Другой в шеренге сбил со счета ногу

И, по лбу ошарашен тесаком,

Пал замертво. Жандармы на носилки

Его швырнут, и в яме гробовой

Очнется среди мертвых он, живой.

Вот снова труп - с проломом на затылке.

Другой раздавлен пушкой. Нет руки.

И на снегу распластаны кишки,

Упав, он, колесом уже прижатый,

От боли трижды страшно закричал,

Но капитан взревел: "Молчи, проклятый!

Молчи, здесь царь!" И что ж, он замолчал.

Солдатский долг - послушным быть приказу.

Плащом закрыли раненого сразу:

Ведь ежели случайно на смотру

Заметит царь такой несчастный случай,

Увидит кровь и мясо - туча тучей

Потом он приезжает ко двору.

Там для придворных стол уже накрыт,

А у царя испорчен аппетит.

Зато последний раненый немало

Всех удивил. Угрозами взбешен,

Бранился, не боясь и генерала,

А на царя проклятья сыпал он.

И люди, слыша крики, за парадом

Несчастных жертв следили скорбным взглядом.

Скакал - передавали - стороной

С приказом отделенному связной,

Но конь вдруг стал - и далее ни шагу.

А сзади мчался целый эскадрон.

Лавиной так отбросило беднягу,

Что под копыта камнем рухнул он.

Но, видимо, коням знакома жалость:

Они не люди. Пять полков промчалось,

Но лишь одним он был задет конем

Подковою плечо ему сломало.

Прорвав мундир зеленый острием,

Белела кость кровавая. Сначала

От боли белый сам, - как говорят,

Надолго впал в беспамятство солдат.

Потом очнулся, поднял к небу руку

И хоть терпел неслыханную муку,

Но приподнялся из последних сил

И звал к чему-то, что-то говорил.

Чего хотел он? Люди разбежались,

Затем что царских сыщиков боялись,

И все ж народ рассказывал потом,

Что говорил по-русски он с трудом,

Что слово "царь" он повторял стократно,

А остальное было непонятно.

И слух пошел, что это был литвин

Или поляк и, видимо, богатый.

Быть может, князя или графа сын.

Что был из школы силой взят в солдаты,

Потом попал в кавалерийский полк;

Ему полковник, невзлюбив поляка,

Дал дикого степного аргамака,

Пускай свернет, мол, шею лях-собака!

Однако вскоре слух о нем замолк,

Его забыли, имени не зная.

Но помни, царь, придет пора иная.

И будет суд над совестью твоей,

И он предстанет там, окровавленный,

Меж тех, кого ты гнал сквозь строй зеленый,

Иль растоптал копытами коней,

Иль в шахты бросил до скончанья дней.

Над площадью кружился утром снег.

Выл где-то близко пес. Сбежались люди

И мерзлый труп отрыли в снежной груде.

Он после смотра там обрел ночлег.

Под скобку стрижен, борода густая,

Плащ форменный и шапка меховая,

На вид полусолдат, полумужик,

То, верно, офицерский был денщик,

Стерег несчастный шубу господина

И люто мерз. Хотя крепчал мороз,

Уйти не смел он. Снег его занес.

К утру он бездыханен был, как льдина,

И мертвого нашел здесь верный пес.

Хоть замерзал, но не надел он шубы.

Заиндевели смерзшиеся губы.

И был залеплен снегом глаз один.

Другой еще глядел остекленело

На площадь - не идет ли господин.

Терпенью слуг российских нет предела:

Велят сидеть - не встанет никогда

И досидит до Страшного суда.

Он мертв, но верен барину доселе

И держит шубу барскую рукой.

Погреть пытался пальцы на другой,

Но, видно, пальцы так закостенели,

Что их под плащ просунуть он не мог.

А где же барин? Так он осторожен

Иль так он черств, что даже не встревожен

Тем, что слуга исчез на долгий срок?

То был недавно прибывший в столицу

Заезжий офицер, как говорят.

Пришел он не по долгу на парад,

А чтоб мундиром новым похвалиться.

С парада, верно, зван был на обед,

Затем побрел ночной красотке вслед,

Иль, забежав к приятелю с поклоном,

Забыл бородача за фараоном,

Иль шубу с ним оставил для того,

Чтоб не могли знакомые глумиться:

Мол, офицер, а холода боится,

Ведь не боится русский царь его!

Чтоб не сказали: "В шубе! На параде!

Он либерал! Он вольнодумства ради

Ее надел!"

Несчастный ты мужик!

Такая смерть, терпение такое

Геройство пса, но, право, не людское.

Твой барин скажет: "То-то был денщик!

Верней собаки был!" - и усмехнется.

Несчастный ты мужик! Слеза течет

При мысли о тебе, и сердце бьется...

Славянский обездоленный народ!

Как жаль тебя, как жаль твоей мне доли!