Загорелся небосклон,
Через час раздастся звон.
А пока услышим звон
Мимо речек, скал и гор
Проносись во весь свой дух:
Через час - второй петух".
"Натяни поводья лучше!
Конь пугливо скачет боком,
За скалу или за сучья
Зацеплюеъ я ненароком".
"Что там, милая, надето
Шиур, кармашки с ремешками?"
"Мой любимый, четки это,
Это ладанки с мощами".
"Шнур проклятый! Шнур, сверкая;
Пред конем моим маячит:
Он дрвжит и боком скачет.
Бровь игрушки, дорогая!"
Конь, избавясь от тревоги,
Отмахал пять миль дороги.
"Не погост ли это, милый?"
"Это замка укрепленья".
"А кресты, а те могилы?"
"Не кресты, то башен тени.
Вал минуем - и дорога
Оборвется у порога.
Стой, мой конь ретивый, стой!
До зари ты миновал
Столько рек, и гор, и скал:
Что ж дрожишь ты, резвый МОЙ
Знаю, маемся вдвоем
Ты крестцом, а я крестом".
"Опустил твой конь копыта.
Веет стужей ветер лютый.
Ледяной росой омыта,
Вся дрожу - плащом укутай!"
"Ближе! Я хочу недаром
Лбом к груди твоей склониться:
Он таким пылает жаром,
Что и камень раскалится!
Что за гвоздь тут, дорогая?"
"Это крест, что мать надела".
"Крестик тот остер, как стрелы,
Лоб он ранит, обжигая.
Выбрось гвоздик, дорогая!"
Крест упал и в прахе скрылся,
Всадник панну сжал руками,
Из очей блеснуло пламя,
Конь вдруг смехом разразился,
За стену махнул в мгновенье.
Слышен звон, петушье пенье.
Ксендз не начал службы ранней
Конь исчез и всадник с панной.
На погосте тишь царила.
В ряд стоят кресты и плиты,
Без креста одна могила,
И земля вокруг разрыта.
У могилы ксендз склонился
И за две души молился.
[1830 - 1831]
Сюжет этот знаком народам всех христианских стран. Поэты по разному использовали его. Бюргер построил на нем свою "Лерy". He зная народной немецкой песни, невозможно определить,
какой мере Бюргер изменил содержание и стиль ее. Свою балладу я сложил по песне, которую слышал когда-то в Литве на польском языке. Я сохранил содержание и композицию, но из всех
стихов этой народной песни в памяти осталось всего несколько, которые послужили образцом стиля.
Папоротник и царь-зелье... - растения, употребляемые в колдовстве для ворожбы.
Дом мой на горе Мендога... - Гора Мендога под Новогородком превращена в кладбище, поэтому в окрестностях Новогородка выражение "пойти на гору Мендога" означает "умереть".
СНИЛАСЬ ЗИМА
В Дрездене, в 1832 г марта 23, видел я сон, темный и для меня непонятный. Проснувшись, записал его стихами. Теперь, в 1840, переписываю для памяти.
Снилась зима, и по белым сугробам
Шли вереницами, словно за гробом;
Чудилось, будто идем к Иордану,
А в вышине отозвалось нежданно:
"Господу слава! Народ, к Иордану!"
И впереди меня пара за парой
Двигались люди - и малый и старый
В белой одежде и цвета печали;
Слева шли в черном и свечи держали,
Как золотые точеные стрелы;
Пламенем долу - и пламя горело.
А шедшие в белом
Справа цветы проносили, как свечи,
Шли без огней и терялись далече;
Глянул на лица - знакомых немало,
Все как из снега - и страшно мне стало.
Кто-то отстал; в пелене погребальной
Взгляд засветился - женский, печальный.
Выбежал мальчик, догнал меня сзади
И заклинает подать Христа ради.
Дал ему грош - она два ему тянет,
Сколько ни дам - она вдвое достанет;
Нас обступают, мы золото мечем,
Шарим - кто больше; дарить уже нечем
Стыд нестерпимый! "Отдай им обратно,
Слышно вокруг. - Пошутили, и ладно!"
Мальчик кивает: "Берите, кто жадный".
Но повернулся я к той, белорукой,
Перекрестила, как перед разлукой.
Вспыхнуло солнце и снег озарило,
Но не сошел он, а взмыл белокрыло
И полетел караваном гусиным
И все вокруг стало теплым и синим!
Запах Италии хлынул жасмином,
Веяло розами над Палатином.
И Ева предстала
Под белизной своего покрывала,
Та, что в Альбано меня чаровала,
И среди бабочек, в дымке весенней,
Было лицо ее как Вознесенье,
Словно в полете, уже неземная,
Глянула в озеро, взгляд окуная,
И загляделась, не дрогнут ресницы,
Смотрит, как будто сама себе снится,
И, отраженная той синевою,
Трогает розу рукой снеговою.
Силюсь шагнуть - и не чувствую тела,
Речь на раскрытых губах онемела,
Сонное счастье, отрада ночная!
Кто о ней скажет и есть ли иная
Слаще и слезней? От яви палящей
Сон исцеляет, как месяц над чащей...
Молча приблизился, взял ее руку,
И поглядели мы в очи друг другу
И не видал я печальнее взгляда.
Молвил: "Сестра моя! Что за отрада
Снится во взгляде твоем невеселом
Словно иду полутемным костелом!"
Оборотилась с улыбкою детской:
"Прочит меня за другого отец мой,
Но ведь недаром я ласточкой стала
Видел бы только, куда я летала!
А полечу еще дальше, к восходу,
В Немане крыльями вспенивать воду;
Встречу друзей твоих - тяжек был хмель их:
Все по костелам лежат в подземельях.
В гости слетаю к лесам и озерам,
Травы спрошу, побеседую с бором:
Крепко хранит тебя память лесная.
Все, что творил, где бывал, разузнаю".
Тихо я слушал - и, полный загадок,
Был ее голос понятен и сладок.
Слушал - и сам себя видел крылатым
И умолял ее взять меня братом.
Но защемило от давней тревоги,
Что же расскажут лесные дороги.
И, вспоминая свой путь легковерный
С буйством порывов и пятнами скверны,
Знала душа, разрываясь на части,
Что недостойна ни неба, ни счастья.
И увидал я - летит над водою
Белая ласточка с черной ордою:
Сосны и липы явились за мною,
Ветка за веткой - вина за виною...
К небу лицом я проснулся от муки
Как у покойника, сложены руки.
Сон мой был тихим. И в рани белесой
Все еще пахли Италией слезы,
Все еще теплили запах жасмина,
И гор Албанских, и роз Палатина.
Стихи эти писались, как приходили, без замысла и поправок.
К ОДИНОЧЕСТВУ
К тебе, одиночество, словно к затонам,