ему на лицо,

и сквозь пряди случайно поймал я скользящие

отблески глаз голубых

и припомнил: когда начинается лето,

так сверкают лазурные лужи в кустарниках желтых,

что в лощинах растут мыса Доброй Надежды.

"Я приткнул их штыком, одного за другим,

потихонечку так, тык под сердце, и делу конец,

тут ведь главное ткнуть в надлежащее место,

никто и не пикнул..."

Нет, ни крохи садизма, ни гордости зверской,

ни жажды кровавой, ни злобы, ни гордости,

ни ликованья,

никаких выдающихся чувств не звучало в рассказе его.

Повествует, казалось, он скажем, о матче по регби,

что не очень-то был интересен ему

и в котором он даже не знал, за кого и болеть-то.

И, взглянувши в глаза ему,

снова я был поражен

их громадностью, их чистотой, синевой

о, как молоды были они, как невинны.

Аддис-Абеба, 1941, май

ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ

Здесь, на земле, зла никому не желая,

тварь лишь одну из тварей истребил бы дотла я:

карикатура на бабочку, глупая шутка, выходка злая.

Вот появилась... Снова исчезла... Канула в тишь...

Кажется, вот она... Нет, улетела, шалишь!

Нежить рыскучая, мерзость липучая эта летучая, эта летучая мышь!

Вот она - в небе: вырвалась в мир из-под спуда.

Звезды глотает, падает резко, сердцу становится худо.

Где ты? Куда исчезаешь? Снова приходишь - откуда?

Мечешься в воздухе, тронуть лицо норовишь

липкой рукой мертвеца - кыш ты, проклятая, кыш!

Вновь исчезаешь... Вновь по соседству шуршишь...

И - неожиданно - прямо в затылок толчок.

Будто шуршит без канифоли смычок,

ужас крылатый, черная тень, ловящая душу на страх, на блесну,

на крючок!

Тонкие черные серпиком крылья расправив свои,

черная в черном, сажи чернее, угля и полночной, свернувшейся

в кольца, змеи

кружится, кружится, кружится, как в забытьи.

Словно кирзовый сапог по дресве, ты скрипишь:

"Ишь! Улетишь!.." - или как-то иначе, но слышишь

это чертово: "Ишь!.."

Что ты рыдаешь, о чем ты томишься, летучая мышь?

Тварь ли ты Божья из перьев и крови и плоти и кости?

Или мерещишься мне от усталости, ужаса, злости?

Или же прах ты, что места себе не сумел отыскать на погосте?

Голос твой, голос... ну хоть о нем-то, поэт, помолчи!

Кружишься - в тоже кружащейся черной ночи,

Божья ошибка, замолкни же ты, не скрипи же, не бормочи!

Словно лишенная права к Богу явиться с повинной,

не обладаешь ты мудростью темной, совиной,

ни весеннею песнью, серебряной, соловьиной,

время твое - только ночь, оно же - твоя тюрьма.

Как в тенях зарождается золото - ты никогда не увидишь сама,

никогда над тобой не займется заря, не растает тебя оковавшая тьма.

Может быть, с ночью ты просто в родстве состоишь?

Или же Ночь - невзирая на Южный Крест, невзирая на все - это лишь,

лишь исполинская, чуждая людям летучая черная мышь?

ЛАСТОЧКИ НАД ЛАГЕРЕМ

Лагерь объят

немотой.

Солнце горит,

как фонарь золотой.

Листва опадает

к зиме, к беде.

Гибнет Европа

в боли, в стыде.

Осень уходит,

как дым от костра.

Над лагерем

тает жара.

Над лагерем - ласточки

на ветру.

Ненависть

правит в миру.

Война - лейкемия

несчастной земли.

А я - в тишине...

А я - вдали...

Но во мне - словно судорога

под ребром:

бомбардировщиков

тяжкий гром.

Пушки грохочут

в огненной мгле.

Настанет ли мир

на несчастной земле?

Ласточек в небе

не лови, не зови...

Неужели на свете

нет больше любви?

Бомбардировщики

бомбы мечут.

Ласточки в небе

щебечут, щебечут...

Ласточки,

черные, как парча,

над колючею проволокой

промча,

над вышками

снижаясь в полете,

вы все поете,

поете, поете...

И кажется

вы с собой принесли

Голос Вселенной,

Голос Земли.

Летите, ласточки,

вдаль, на юг,

над красною кровлей

сделайте круг.

Парите, скользите

возле крыльца,

где Эулалия

ждет отца,

щебечите, шумите,

длите полет

и она увидит,

она поймет.

До нее донесите

голос мой,

скажите, что я

вернусь домой,

там, в далекой стране,

у земли на краю,

передайте ей, ласточки,

нежность мою.

Окт. 1942

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

Вьется тропка между алоэ,

словно шнурок.

То справа, то слева - острый

алый росток.

Из зеленых зарослей рвется

на солнцепек

полосатый от мелких семян

ветерок.

Сверху - воздух, синева

и облака.

Внизу - меж двух берегов

вьется река.

Тишина над полдневной землей

велика.

Я ворота фермы открою,

как всегда.

На какой бы дороге я прежде

ни оставил следа

любая тропинка вела меня

сюда,

и в сердце моем надежда

была всегда.

Возле ворот - баобаб... Кругом

жара, дремота.

Душу мою не гнетет ни одна

забота,

и настежь я в сердце своем

отворяю ворота.

ПРОДАЮ РЫБУ!

Добрый день, баас! Добрый день, мадам!

Добрый день, дорогой! Добрый день, дорогая!

Это добрый день, и пусть в небесах

солнце палит, обжигая;

кружится город, танцуют дома,

вертится мостовая,

кажется, даже сердце во мне

пляшет, как рыба живая!

Весело кружится наша планетка,

зеленая, голубая,

весело катится тачка моя,

шарик земной огибая,

свежая рыба! Ту-ру, ту-ру-ру!

Только что из Валс-бая!

Взгляните, взгляните скорей!

Ту-ру, ту-ру-ру! Та-ра-ра!

Катится тачка, полная

драгоценного серебра!

Мордочка каждой кефали - взгляните

соблазнительна и остра!

Нынче волна Валс-бая

была к рыбакам щедра!

Аполси, не правда ли, рыба как раз

для твоего нутра!

Рыбы, свежие рыбы,

в каждой есть икра!

Взгляните, взгляните, друзья,

на эту груду добра!

Придется продать их скорей,

раз уж такая жара,

но это большая жалость,

что их зажарить пора!

(Мальчик, не суйся к тачке!

Опять ты здесь, как вчера!)

Как много расцветок у рыбок моих!

К ним присмотреться надо:

нынче сверкает тачка моя

всеми красками маскарада,

словно клубы танцуют сегодня

на площадях Капстада,