Вызвал шеф — надо оформляться в командировку. Очень хорошая конференция, но пять дней, черт побери, целых пять дней!

Все шло слишком гладко, и вот сбой за сбоем. Стал отказываться дескать, и мне ехать не с чем, и слушать там особенно нечего…

— Позвольте, — заволновался шеф, — а наш доклад?

Доклад посылали заранее, оно верно, и на конференцию эту попасть хотелось. Тогда хотелось. А сейчас похоже — мелочь все это. Шеф намерен показать, что он умнее Иванова-Петрова-Сидорова, но я-то за что должен расплачиваться?

Будет драчка за какие-то несущественные поправки. Выиграю — шеф на коне, проиграю — сошлется на мою неопытность. Надоела эта однолинейная игра.

— Вам обязательно следует там появиться, — говорит шеф. — В ваших же интересах!

Господи, ну до чего ж все заботятся о моих интересах, до чего точно их знают…

— Понимаю, — уныло отбиваюсь я, — но самочувствие заело.

— Не знаю, Ларцев, что вас там заело, — слегка повышает он голос, — не знаю, но вы стали заметно пассивней. От вас тень осталась. А с докладом скандал получится. Я бы сам поехал, но никак не могу, дела не отпускают…

Знаю про дела, все знаю. Внучка в больнице, и трепещущему деду не до конференции. И не поедем — что с того? Неужели наука остановится?

— Очень вас прошу, Эдуард Петрович, — соберитесь с силами, а? Надо ехать, понимаете, надо!

Но я уже настроился на роль чеховской Мерчуткиной — здоровье никуда, и вообще…

Шеф по-настоящему разозлился. На моих глазах многоэтажное здание наших отношений покачнулось и дало трещину.

— Раз так, Эдуард Петрович, — изображая стальной голос и похрустывая пальцами, начал шеф, — я вынужден как руководитель распорядиться…

— А я с завтрашнего дня на бюллетень собирался…

Он хмыкнул и осекся. Административный порыв наткнулся на непреодолимую в своей банальности запруду.

По его взгляду я понял, что пожалею об этой победе. Ему кажется пожалею.

С другой стороны — что я творю? Из-за двух с половиной сотен карьеру ломаю. Разве они не подождали бы, не обошлись бы без меня на Старой площади.

А вдруг, нет? Может, их ставки не предусматривают всяких прогулов-отгулов и прочего филонства. Скорей всего — так.

И все же, что я творю?

Бюллетень мне Валик организовал по дешевке. Заодно поделился некоторыми опасениями. Вот оказывается в чем дело, вот чего он хотел!

Выходит — по Татьяниным наблюдениям — младшая ее сестра слишком часто с Игорем встречается. Из-за этого в рокотовском семействе получилось изрядное волнение — глупейший казус втискивался в их спланированную и в общем-то уютную жизнь. Разумеется, я узнал обо всем в последнюю очередь. От меня утаивали, а Валик теперь в роли друга душевного глаза мне раскрыл.

Но делать-то что? Пойти к Наташе и напрямую высказать претензии? Глупо. Засмеет меня и зафыркает насмерть.

Я ведь понимаю, что мягкий ее отказ — тогда, в то воскресное мартовское утро — вовсе не от наследственной практичности. Не уверена она, вот в чем дело. Ни в себе, ни во мне не уверена, и не хочет делать шаг, который тут же придется переигрывать. Похоже — по неуловимым почти штрихам — Наташа сожалеет о своей решимости в ту мартовскую ночь. И не хочет усугублять… Я понимаю.

С Игорем поговорить? Еще примитивней. Что я ему скажу — не суйся к моей общепризнанной невесте? А он в ответ какой-нибудь свой образ выдаст. Падай, скажет, общепризнанный жених, зажмурившись или как там тебе угодно, падай вверх или вниз, но не мешай людям жить. Или еще хуже — не я, скажет, к ней лезу, а она ко мне, ибо ты, Эдик, становишься потихоньку собственной плоской проекцией, а ей, должно быть, человек нужен…

Неужели нет выхода? Логика восстает. Она у меня профессиональный повстанец и умелый палач по совместительству, моя бедная вечной спешкой приплюснутая логика.

Она восстает против шефа, считающего, что от меня осталась одна тень. Ошибочно считающего, ибо по избитым литературным канонам я как будто продал тень — современный шлемилевский вариант. А по житейским — еще проще. Тень при мне, слишком при мне, слишком материальна и стремительно повышает наше общее благосостояние.

Логика восстает против шефа, против Игоря и Наташи с их вроде бы бессмысленными отношениями, против старика Рокотова с его изнурительными копаниями в предвоенных днях — против всех, кто более или менее близок мне по духу, в чем-то близок, пусть мне лишь кажется, что близок, не в этом суть.

Важно, что она премудро молчит, отворачиваясь и делая вид, что ничего не происходит, молчит, когда я пользуюсь услугами Валика и выслушиваю поучения Потапыча, прогуливаюсь под издавна бесполезными часами и в полседьмого извлекаю из почтового ящика научно не обоснованные конверты.

Она не поперхнувшись съедает ненужный доклад на представительной конференции и отплевывается от размышлений о дикой временной петле, переиначивающей прошлое.

Сейчас не философствовать бы попусту, а возопить. С Игорем, например, выйти на дуэль. А потом валяться на окровавленном снегу, благословляя Натали и с трудом отвечая на сочувствия месткома в лице Ларисы Карпычко и настойчивые расспросы сотрудников угрозыска.

Порвать бюллетень, умчаться на конференцию, совместный с шефом доклад снять — будь что будет! — и выступить со своими путанными тезисами. Пусть скандал, пусть. Шеф попыхтит-пошумит и отстанет. Он поймет, точно знаю поймет и правильно оценит.

Ну!?

Нет, ничего не выйдет. Конверты не дадут. Они такие.

Никогда не предполагал, что добывание вещей поставлено чуть ли не на индустриальную основу. Казалось бы, чепуха — заполнить небольшую комнату и кухоньку удобными и полезными предметами. Но поди ж ты!

Торжественный въезд импортной стенки обошелся в месяц дежурств и две-три недели непрерывной беготни по складам и магазинным закуткам. Привыкаю расплачиваться временными промежутками разной длительности.

До конца своих дней не забуду операцию «Кафель». Три вечера кухарничал и подливал в стаканы. Правда, мастер, элегантный брюнет, соскочивший с экрана двадцатых годов, поработал на славу — цветные витражи да и только! Он был уверен, что я недавно переехал в квартиру, что старый хозяин со свинскими наклонностями оставил мне тяжкое наследие, что Матисс очень недурно оформил капеллу в Вансе. С удовольствием поговорили с ним о будущем электронно-вычислительных машин. Оказалось — он хороший кибернетик, а кафель — это его, так сказать, конверты в полседьмого вечера.

А вообще, спасибо Валику. Что бы я делал без его сверхмощной системы звонков? Но самое большое, чем он мне удружил, — книги. До многого так бы и не дошли руки. А теперь стоит только потянуться… Где он их добывает? Цены, конечно, бешеные, но большинство книг я нигде и ни по каким ценам раньше не видел. Что ж, начитаюсь вволю. Хотя и некогда.

И с Наташей увидеться некогда. А может, и незачем.

И бумаги пылятся без толку.

Дикий какой-то месяц. Одно лишь открытие — вещи едят время. Теоретически почти тривиально, но каково видеть на практике, той, которая всеобщий критерий, видеть вблизи, что вещи — хроноядные животные. Особый отряд, который по ошибке относят к неживой природе.

Но вроде бы все потихоньку налаживается. Скоро прикрою эту утомительную карусель. Переведу дыхание и возьмусь за дело. Пора! Выдержать бы недельку-другую, и точка.

И зачем я напихал хрусталя — фруктовницу с целым выводком стаканов на центральную полку? Валик говорит: модная необходимость, людей по-людски принимать сможешь. А я полагаю — люди и из двадцатикопеечного стекла неплохо употребляют. А книги опять девать некуда.

Тошно… Какое-то дрянное тягучее состояние, словно плаваешь в луже синтетического клея. Плевать на себя хочется.

Ничего не лезет в голову, тем более наука.

Два события, внешне малозначительных, перетряхнули меня, чуть наизнанку не вывернули.