- Забирай хоть два этажа, - предложил мне Петр Николаевич.
Но с нас хватило и половины одного. Каждому сотруднику предоставили по комнате. Самому мне достался огромный кабинет Емельяна Ярославского с комнатой отдыха в придачу. Там даже была ванна, только я ни разу так и не смог выжать из крана ни капли горячей воды.
Отапливалось помещение скупо. Работать приходилось, напялив на себя меховые жилеты, а то и в полушубках. Очень скоро холод согнал наших работников из отдельных кабинетов в общие комнаты - вместе было теплее от собственного дыхания.
Теперь, когда к Москве приблизился фронт, а с ним и вражеские аэродромы, служба ПВО не всегда успевала объявлять воздушную тревогу. Но и по тревоге мало кто из нас спускался в бомбоубежище, куда более основательное, чем на Малой Дмитровке. Не последовало перемен даже после того, как одна из бомб разорвалась у самого подъезда "Правды" и вышибла окна.
По утрам, когда выходила газета, почти все работники редакции разъезжались по разным направлениям Западного фронта, досыпая в машинах, а к полудню или к вечеру возвращались обратно и сдавали материал в очередной номер. Так же протекала жизнь и этажом ниже - в "Правде", и этажом выше - в "Комсомольской правде". Разница была лишь в том, что там по коридорам сновали или обитали в комнатах люди главным образом в пиджаках, а у нас все - в военном обмундировании, многие в портупейных ремнях, с полевыми сумками, планшетами. Редакция "Красной звезды" чем-то напоминала полевой армейский штаб...
Каждый трудился за двоих, а то и за троих. Дружно, самозабвенно, ощущая себя в первом эшелоне защитников Москвы.
В этой чистой нравственной атмосфере и рождались газетные полосы.
* * *
Много былей и небылиц гуляло по свету о положении в Москве 16 октября 1941 года. От себя я могу засвидетельствовать следующее.
Конечно, эвакуация части столичного населения была сопряжена с тревожной суматохой. Но в целом по Москве соблюдался жесткий порядок. Столица продолжала трудиться. Ставка действовала. Заводы изготовляли самолеты, автоматы, боеприпасы. Формировались новые батальоны и дивизии народного ополчения. Москву опоясывали дополнительные линии оборонительных заграждений. Москвичи готовы были грудью прикрыть родной город.
В большинстве своем они не поддались панике. Во всяком случае, сам я, поглощенный газетной горячкой, этого не видел. Правда, мои поездки по городу ограничивались довольно узким замкнутым кругом: Кировская улица, где размещались Ставка Верховного главнокомандования и ГлавПУР; метро "Кировская", где был оборудован узел связи Генштаба и куда я спускался, чтобы переговорить с нашими фронтовыми корреспондентами; Старая площадь, где находился на своем обычном месте Центральный Комитет партии; улица "Правды". Больше всего мои маршруты пролегали на запад, в Перхушково, где расположился штаб Западного фронта, в боевые части. А на этом пути все дышало порядком и дисциплиной.
Наши корреспонденты, побывавшие в разных районах Москвы, наблюдали подчас и иные картины - их информация была не столь приятная. О людях, которые, боясь опасности или усомнившись в силе Красной Армии, добыв всеми правдами и неправдами пропуска или без пропусков, штурмовали Казанский вокзал. О тех, кто погрузив в служебные машины всякий свой, домашний скарб, устремились на восток, осаждая контрольно-пропускные пункты на Рязанском и Егорьевском шоссе. О брошенных складах с имуществом и продуктами. О пылающих кое-где во дворах и на улицах кострах - уничтожались какие-то архивы, какие-то учрежденческие документы и даже... телефонные справочники. Словом, много трагического и немало трагикомического.
Если же быть откровенным до конца, надо сказать, что одно чепе, то есть чрезвычайное происшествие, все же случилось и у нас. Было это с нашим корреспондентом-писателем, имя которого, пожалуй, не стоит называть, он понес заслуженное наказание, и этого достаточно. Мы оставили его в Москве, усадили в "эмку" и отправили на можайское направление. Прошло несколько дней, неделя, другая - нет от него никаких известий. Что случилось? Мы заволновались. Пошли запросы в политуправление фронта, военные советы армий. Никто ничего не знает. Даже не видели его. И вдруг на третьей неделе получаем его материал из... Чистополя о работе какой-то тыловой гражданской организации. Оказывается, он из Москвы на редакционной "эмке" махнул прямо в тот далекий городок. Можно представить себе, какая буря возмущений поднялась в редакции. Сразу же последовал приказ о его увольнении и предании суду за дезертирство.
Суровое, жестокое было время, которое ни для кого не делало скидок!
Самое удивительное, что этот человек как будто не был трусом, прошел гражданскую войну, а тут поддался панике, не выдержали нервы. Взвесив все обстоятельства этой грустной истории, решили мы все же обойтись без трибунала, а через военкомат отправили его на фронт, в боевую часть. Между прочим, там он показал себя неплохо, потом стал писать, и его очерки вновь появились в "Красной звезде". Но это было уже через два года.
* * *
В романе Константина Симонова есть строки, во многом объясняющие, что произошло 16 октября:
"Конечно, не только перед Москвой, где в этот день дрались и умирали войска, но и в самой Москве было достаточно людей, делавших все, что было в их силах, чтобы не сдать ее. И именно поэтому она и не была сдана. Но положение на фронте под Москвой и впрямь, казалось, складывалось самым роковым образом за всю войну, и многие в Москве в этот день были в отчаянии готовы поверить, что завтра в нее войдут немцы.
Как всегда в такие трагические минуты, твердая вера и незаметная работа первых еще не была для всех очевидна, еще только обещала принести свои плоды, а растерянность, и горе, и ужас, и отчаяние били в глаза. Десятки и сотни тысяч людей, спасаясь от немцев, поднялись и бросились в этот день вон из Москвы, залили ее улицы и площади сплошным потоком, несшимся к вокзалам и уходившим на восток шоссе; хотя, по справедливости, не так уж многих из этих десятков тысяч людей была вправе потом осудить за их бегство история".
Что ж, к этим выводам, сделанным спустя полтора десятка лет после войны, теперь и я могу присоединиться. Но тогда я и все те, кто трудился в Москве и сражался на ее подступах, думали по-другому. И это не требует объяснения...
Перечитывая ныне все передовые "Красной звезды" за первые сто дней войны, я пришел к твердому убеждению: одной из самых впечатляющих является та, что напечатана 17 октября, - "Отстоим Москву и Донбасс". Она точно и правдиво, не затушевывая и не преуменьшая крайне тяжелого положения, освещает события на главных тогда направлениях. И вместе с тем дышит неподдельным оптимизмом, преисполнена непоколебимой веры в неизбежность нашей победы.
Впрочем, пусть читатель сам судит о ней. Вот она, точнее - главное из нее:
"Суровые времена переживает теперь наша Родина. Часть советской территории захвачена врагом. Тысячи советских людей, не успевших уйти вместе с войсками, попали под иго фашистских убийц, мародеров и насильников. Гитлеровские орды, неистовые в своей звериной ненависти ко всему русскому, советскому, бешено рвутся к Москве, в глубь Приазовья, к Донбассу...
Советский народ может гордиться героизмом своей Красной Армии. Уже третью неделю наши войска сдерживают такой новый отчаянный напор врага, который вряд ли выдержала бы любая иная армия. Враг продвигается, но далеко не так, как намечал в своих планах германский генеральный штаб и как об этом трубил презренный выродок человечества Гитлер...
И все же враг еще не остановлен. Положение продолжает оставаться угрожающим. Опасность, нависшая над нашей Родиной, особенно под Москвой и в Донецком бассейне, исключительно велика.
В эти грозные дни особенно важно уметь правильно расценивать текущие события, не впадая ни в какую крайность. Недооценка опасности создавшейся обстановки является преступным легкомыслием, но не менее преступно и шарахаться в другую сторону, жить только сегодняшним днем, забывая о грядущем.