Условились с Ерусалимским, что ответим берлинским лжецам. В номер уже не поспеть, решили это сделать завтра. А в это время из ТАССа приносят отчет о пресс-конференции иностранных корреспондентов, которую провел С. А. Лозовский. Он как раз и ответил фашистским брехунам. Приведу один абзац из его выразительного, остроумного, бьющего точно в цель выступления:
"Если все идет так, как это расписывает германская пропаганда, то кто же, в конце концов, продолжает ожесточенную и кровопролитную борьбу на Восточном фронте? Почему гибнет так много немецких самолетов? Почему движение немецких мотомеханизированных частей по направлению к Москве замедлилось, а на многих участках остановилось? И, наконец, почему даже итальянская газета "Стампа" от 12 октября пишет: "Борьба против России не закончена, ибо все еще существуют советские дивизии, которые не были окружены и уничтожены..." Если бы все шло так, как об этом сообщала немецкая пропаганда еще 8 октября, то почему германское командование в своем коммюнике от 11 октября сообщило: "Наши войска должны быть готовы к целому ряду предстоящих тяжелых сражений".
Понятно, что отпала необходимость нашего выступления. Все же глаз зацепился за последние строки речи Лозовского: "Когда пискливый голос павиана Геббельса, благодаря громкоговорителям и вассальным радиостанциям и газетам, превращается в рев, я вспоминаю старую персидскую пословицу: "Если бы рев имел цену, то самым дорогим животным в мире был бы осел".
Я и подумал: не выкроит ли что-либо из этого Борис Ефимов? Хотя было уже поздно, но его быстро разыскали - он вчера перебрался на постоянное местожительство в редакцию. Показал я ему отчет:
- Это, товарищ Ефимов, по вашей части...
Примостившись на краешке стола секретаря редакции, он тут же стал рисовать. И вот рядом с отчетом о пресс-конференции напечатана его карикатура "Фашистская радиовещательная психическая атака"...
Это был драматический день. Накануне Государственный Комитет Обороны СССР принял решение об эвакуации из Москвы дипломатического корпуса, ряда правительственных учреждений, крупных оборонительных предприятий, научных и культурных учреждений и организаций.
Эвакуировался Генеральный штаб. Вчера вечером я, по обыкновению, заглянул туда для ориентировки в текущих делах, а там многие комнаты опустели. Комиссар Генштаба Ф. Е. Боков объяснил, что в Москве оставлена небольшая оперативная группа во главе с А. М. Василевским, а все остальные перебазировались на запасной командный пункт.
А утром 16 октября меня вызвал секретарь ЦК партии А. С. Щербаков и сказал, что мы тоже должны создать запасную редакцию и типографию "Красной звезды" в Куйбышеве.
Возвратившись от Щербакова, я пригласил к себе Шифрина, Карпова и секретаря парторганизации Л. М. Гатовского. Закрылись мы вчетвером и принялись делить нашу редакцию на две - "московскую" и "куйбышевскую". Подготовили приказ.
Что было на душе у меня и моих товарищей в тот момент, когда я объявлял этот приказ на общем собрании нашего коллектива, представить нетрудно. Угнетало само слово "эвакуация". С первых же дней войны оно стало как бы синонимом наших тяжких бед, потерь, отступлений. Но до сих пор эти беды и эти потери распространялись преимущественно на города и села Украины, Белоруссии, Прибалтики и смежные с ними районы России. Кто мог подумать, что оно придет и к нам в Москву?
И все-таки я хорошо помню и твердо знаю: не было в нашем коллективе растерянности, никем не овладело обезоруживающее чувство безнадежности. Не допускали мы ни на минуту, что фашистский сапог будет топтать улицы Москвы. Непоколебимо верили - и в тот день, и позже, когда обстановка на фронте стала еще хуже, - что Красная Армия отстоит Москву. Строка одной из тогдашних передовиц - "Нашу родную Москву мы ни за что не отдадим врагу", повторенная самым крупным шрифтом во всю ширину газетной полосы, была не просто лозунгом. Она жила в наших сердцах и писалась кровью сердца.
Объявив, кому уезжать в Куйбышев, кому - на фронт, а кому - делать газету в Москве, я в полушутливом тоне предупредил всех: "Приказ окончательный, обжалованию не подлежит". К этому было добавлено еще, чтобы каждый, кому предопределена "дальняя дорога", сходил домой, захватил чемоданчик с вещами - только один, не более! - а утром явился на Казанский вокзал, где в одном из эшелонов для нашей редакции выделен специальный вагон. К слову сказать, этот "специальный" вагон оказался дачным. Но кто тогда думал об удобствах?
На собрании все сидели молча - видно, каждый думал свою думу. Но вот закончилось собрание - и началось паломничество ко мне. Все эвакуируемые шли с одним и тем же вопросом: "Почему я?.."
Пришли Евгений Габрилович и Сергей Лоскутов. Они уже начали работать над партизанскими очерками. И я объяснил им, что пока все очерки не будут напечатаны, а их, по моим расчетам, должно быть не менее пятнадцати, ни того, ни другого на фронт не пошлем. Так не лучше ли для дела и для них самих сидеть в Куйбышеве и работать в спокойной обстановке без бомбежек? Евгений Иосифович ответил на это в своей афористичной манере:
- Бывает, что в беспокойной обстановке работается спокойнее...
Совсем расхворавшемуся Федору Панферову я тоже предложил выехать в Куйбышев.
Из трех литературных секретарей у нас осталось двое - Кривицкий и Вистинецкий. Третий литсекретарь - Моран - после ранения все еще находился на излечении в госпитале. Более оперативного Марка Вистинецкого оставили в Москве. Кривицкому пришлось отправиться за чемоданом.
Теперь могу признаться: формируя запасную редакцию, я схитрил включил в нее главным образом технических работников: секретарей отделов, выпускающих, вторую смену машинисток и корректоров. Всего набралось человек двадцать - число внушительное! При докладе начальству очень обрадовался, что от меня не потребовали персонального списка эвакуированных.
Вот только с Ильей Эренбургом получилось не так, как мы хотели. Я и не думал отправлять его в тыл. Да и сам он об этом не помышлял. Но Щербаков сказал:
- Эренбург много пишет для заграничной печати, связан с дипломатическим корпусом, с иностранными корреспондентами. Они отбыли в Куйбышев, и ему надо быть там.
Уехал Илья Григорьевич. Пять суток добирались до Куйбышева, а через неделю мы уже получили оттуда первую его статью. Работал он там с удвоенным усердием, пристроив свою машинку на каком-то ящике в коридоре помещения Наркоминдела. В день "выдавал" по две-три статьи, и, конечно, в первую очередь для "Красной звезды".
Поступали к нам материалы и от других наших товарищей, эвакуированных в Куйбышев. И там нашлось дело для каждого, только вот настроение у них было не из лучших. И вовсе не потому, что тревожились за судьбу Москвы. В несокрушимость столицы они верили непоколебимо. Еще по пути в Куйбышев раздавались реплики:
- Напрасно уехали.
- Зря раскололи коллектив.
А прибыв на место, и вовсе засомневались в существовании решения правительства насчет эвакуации редакции: мол, не от редактора ли исходит эта затея?
Несколько раз я звонил в Куйбышев, справлялся, как они устроились, подобрано ли помещение для запасной редакции и типографии. Мне неизменно отвечали одно и то же: "Ищем". А потом я и спрашивать перестал. Мой заместитель Шифрин, когда вернулся в Москву, признался, что все "куйбышевцы" даже рады были, что я перестал им звонить. В этом они видели признак того, что не придется выпускать в Куйбышеве нашу газету и что скоро их вернут в Москву. Поэтому, видимо, и помещение они искали не очень усердно. Так оно и не было подобрано...
Недолго сидели краснозвездовцы в Куйбышеве. Вскоре потихоньку одного за другим мы стали отзывать их в Москву. И к тому времени, когда запасная редакция была Упразднена официально, в Куйбышеве давно уже не оставалось никого из наших сотрудников.
...16 октября мы перебрались в здание "Правды". Редактор "Правды" П. Н. Поспелов предоставил в наше распоряжение весь пятый этаж. Это ему было нетрудно: большинство работников "Правды" тоже либо на фронте, либо в Куйбышеве.