Однажды она позвонила мне почти ночью: "Прости, что я так поздно. Но ты знаешь, мой бывший муж собирается уезжать в Штаты и зовёт нас с собой. Он хочет, чтоб дочка была рядом с ним и считает, что ей там будет лучше. Как ты думаешь, стоит ли мне всё это затевать? Он говорит, что поможет". "Ну если поможет...".

Нет, она не Фея. Она - железная женщина. У неё стальные мышцы и сильные руки, которыми она будет драить полы и мыть лестницы в американских домах, чтоб обеспечить себя и дочку. Эти её сильные руки до сих пор помнит мой сын. Двадцать лет назад, когда мы вместе жили на даче, Марта вдруг схватила его, сунула под мышку и с диким гиканьем побежала по тропинке. Крепко зажатый и слегка придушенный малыш был абсолютно уверен, что его уносит Баба Яга. Эта роль ей действительно отлично удавалась. Уйдя из театра, Марта организовала в своём доме детскую танцевальную студию и каждый год устраивала новогодние спектакли, в которых играла Ведьму. Она так страшно хохотала, так вращала подведенными глазами, так натурально летала на метле, что дети визжали от ужаса и восторга.

Из Штатов она прислала мне два или три письма. Писала, что много работает, но ни о чем не жалеет. "В крайнем случае дочка Яна учится в хорошей школе, вполне овладела английским, танцует и занимается музыкой". В письмо были вложены фотографии: вот их дом на берегу океана, вот Яна в национальном костюме на празднике литовской общины. Вот они обе - мать и дочь. Кто из них Яна, кто Марта? Обе юные и стройные. Яна, Марта, Март, Январь - смена времён года, смена декораций, перемена участи.

Как-то ночью в нашей квартире раздался звонок. Звонила Марта. То ли она забыла, что у нас ночь, то ли вообще часов не наблюдала. Сын, который подошёл к телефону, не решился меня будить, зная, что я принимаю на ночь снотворное. Мы ещё раза два обменялись письмами и замолчали. Где она сейчас? Как - где? В самом надёжном месте - в моей памяти, вмещающей тьму разных образов, событий и времён. Там всё ещё длится тот беспросветный мартовский день, когда умерла моя мама. Марта приехала ко мне и, не говоря ни слова, не пытаясь ни утешить, ни отвлечь, обняла за плечи и по-деревенски, по-бабьи завыла. А мне ничего другого и не надо было. Я хотела только одного - выплакаться, и она дала мне такую возможность.

А вот мой день рождения, на который она пришла с букетом каких-то полупризрачных сухих трав и собственным рисунком, сделанным тушью. "Это - фантазия на тему твоего стихотворения. Угадай какого". Я долго всматривалась в переплетающиеся и расходящиеся абстрактные линии, но так и не угадала. Она дарила мне множество своих рисунков, которыми одно время сильно увлекалась. Все они напоминали её танец: удлинённые гибкие линии переплетались, расходились, свивались в кольцо, снова расходились. И как она может жить без танца, без сцены? Вот так и может. Она много чего может. Может, уехав из Литвы, обосноваться в Армении, потом в Москве, потом в Штатах. "Я, наверное, начисто лишена ностальгии, - говорила она, - легко обживаюсь на новом месте. Я и в поезде могу жить. Повешу картины на стену, занавески на окна, брошу что-нибудь пёстрое на лежанку - и дома".

Кто же она? - Фея? Баба Яга? Железная женщина? И то, и другое, и третья. Зачем ей театр? Весь мир - театр, где у неё тьма ролей. Мне нравилось смотреть на Марту, когда она проводила разминку перед началом репетиции. Волевая, сильная, она звонко щёлкала пальцами, приказывая всем повторять за ней: щёлк - и она висит, как бельё на верёвке, щёлк - и тянется ввысь, как шпиль готического собора, щёлк - и кисти сжаты наручниками, щёлк - и становится темно от крыльев. Вон их сколько больших, шуршащих. Ещё секунда, и полетим. Так её, - судьбу. Так её, так её. Пусть знает, кто здесь хозяин. Нет никаких наручников - есть крылья. Нет ностальгии - есть свобода. Нет тоски, нет отчаяния. Есть амазонка с хлыстом, которая повелевает.

Глава V

Dahin, Dahin

О штампах с любовью

Это скучное слово "шаблон", существующее в толковом словаре с пометкой "неодобрит". Это сладкое слово, означающее устойчивость и стабильность.

Шаблон - скрепа, соединяющая грандиозную и хрупкую конструкцию - жизнь.

Шаблон - припев, творящий песню: что бы ни звучало до или после, он все увяжет.

Капитан, капитан, улыбнитесь,

Ведь улыбка - это флаг корабля,

Капитан, капитан, подтянитесь,

Только смелым покоряются моря!

Шаблон - то, чему покоряется житейское море; то, что способно хоть как-то обуздать его и ввести в рамки.

Шаблон - стройматериал, кирпич, из которого Наф-Наф складывает жилище, недоступное волку.

"Чур-чура, я в домике", - кричали мы в детстве, забегая в кружок, очерченный мелом на асфальте или прутиком на земле. Все круги были похожи, но каждый знал свой и, очутившись в нем, чувствовал себя в полной безопасности. Салка в полушаге, а осалить слабо, потому что ДОМ сакрален и недоступен. Заперев его изнутри - "трик-трак", - мы вступаем в таинственную область привычек, привязанностей и любимых штампов. И не дай Бог лишиться хоть одного из них. Нарушение стереотипа - испытание для взрослого и катастрофа для ребенка. Лишить его привычного - все равно, что резко выдернуть пеленку из-под младенца. Однажды я проделала нечто подобное со своим новорожденным сыном и увидела панику на его лице, увидела, как быстро и беспорядочно задвигались его крохотные конечности - он летел в пропасть. Рутина жизни священна. Она спасает от хаоса и держит на плаву. "Кто пил из моей чашки и сдвинул ее с места? Кто сидел на моем стуле и сломал его?", визжит Мишутка из сказки "Три медведя". Горе Маше, вторгшейся в святая святых и там набедокурившей. Ребенок (а ребенок и душа - почти синонимы) вступает с каждой вещью, с любым, даже самым будничным явлением жизни, в тайный сговор. Поедая кашу из СВОЕЙ тарелки, он не просто ест, а близит встречу с Дюймовочкой, живущей на дне ее. Прихлебывая молоко из любимой треснутой чашки, общается с трещиной, имеющей богатую и бесконечную историю. Ложась спать, разглядывает потолок, по краям которого бегут провода и ходят маленькие люди в валенках и ватниках. Садясь за стол делать уроки, принимается исследовать пещеру, образовавшуюся в доисторические времена до его дня рождения, когда легкомысленная мама оставила на столе включенный утюг. Любимая дыра - необходимое условие существования. Устранить ее, поменяв старый стол на новый, значит разрушить устойчивый мир, выдуть тепло из обжитого пространства.

Штамп удивительно разнообразен и многолик. Устойчивость вовсе не означает оседлость. Не так давно я прочла в газете о семействе бродячих артистов, которые уже несколько лет колесят на своем фургоне по югу Франции, давая представления в провинциальных городках. Они перемещаются со своей маленькой дочкой, которая, привыкнув просыпаться каждый день на новом месте, не мыслит себе другого существования. Жизнь на колесах - ее нерушимый мир. Фургон - отчий дом, а вечно новый вид из окна ей так же дорог, как нам неизменный, до мельчайших подробностей изученный, незабываемый двор нашего детства.

РУТИНА И НОВИЗНА, ПРЕДСКАЗУЕМОЕ И НЕОЖИДАННОЕ. Точная мера того и другого - великая удача, которая редко кому выпадает в жизни. Затянувшаяся рутина душит, а непрошеный, нежеланный сбой ломает. НОВИЗНА ХОРОША ПРИ УСЛОВИИ, ЧТО ЕСТЬ НЕКИЙ ИНВАРИАНТ, нечто незыблемое, не зависящее от случайностей. В противном случае она подобна разрушительному землетрясению, смертоносному торнадо. Только в сказке ураган может поднять маленькую героиню в воздух вместе с домиком и любимой собакой и опустить в волшебной стране, из которой после ряда увлекательных приключений она целой и невредимой вернется обратно к любимым родителям. В жизни все куда безрадостней и безнадежней. Необратимая утрата родимых стереотипов и необходимость вживаться в чуждые - явление мучительное и страшное. Кто-то сказал, что ностальгия - болезнь носа, лишенного привычных запахов. Но это и болезнь глаза, уха, заболевание всех органов чувств. Существо, изъятое из своей среды, становится тем самым младенцем, из под которого резко выдернули пеленку.