Куда теперь? Пожалуй, в Закарпатье. Ведь именно там я испытала особенно острое чувство восторга от пребывания в новых, доселе неведомых краях, казавшихся нам почти заграницей: шикарный, хоть и не очень ухоженный Львов, напоминающий старого, обнищавшего, но всё ещё гордого аристократа; тесные, средневековые, весьма живописные, игрушечные города Мукачев, Ужгород, Хуст; окруженная зелёными горами турбаза в Ясенях, где весёлый инструктор каждое утро будил постояльцев одной и той же песней: "Ой, Маричка, чичери, чичери, чичери, расчеши мя кучери, кучери, кучери...". Но главное горы, которые в отличие от суровых и сумрачных алтайских, ласкали взгляд зелёными склонами, ублажали слух звуками пастушьей длиннющей трубы марицы и перезвоном овечьих колокольчиков, угощали белым и нежным овечьим сыром, звали остаться, рухнуть в траву и всё забыть. Правда, не всегда они были столь уж гостеприимны. Однажды мы долго не могли выбраться из зарослей колючего, исколовшего нам ноги можжевельника, встречи с которым я тем не менее была очень рада, поскольку незадолго перед этим впервые прочла строки Заболоцкого: "Можжевеловый куст, можжевеловый куст,/ Остывающий лепет изменчивых уст,/ Лёгкий лепет, едва отдающий смолой,/ Проколовший меня смертоносной иглой!" Цитируя эту строфу, я тот час же вспомнила строки другого поэта: "Пой о том, как ты земную / Боль, и соль, и желчь пила, / Как входила в плоть живую/ Смертоносная игла". Почему - игла, да еще смертоносная? Потому, наверное, что поэт жаждет остроты чувств, предельного, даже запредельного их проявления. А запредельное всегда за пределами жизни. Ведь недаром говорят: "умереть от счастья, умирать со смеху, устать смертельно". Не смертоносная игла страшит поэта, а её отсутствие. Нечувствительность, тупое безразличие - вот, где таится погибель его. "Ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих", - сказано в Библии.
Перемещаясь в пространстве, мы неизбежно перемещаемся во времени. И со временем теряем охоту перемещаться в пространстве, поскольку внешние перемены сулят новизну лишь до тех пор пока её сулит странствие по ВНУТРЕННЕЙ территории, пока внутри тебя остаётся неисследованное пространство, некая целина, которую тебе ещё предстоит возделать. Едва ты теряешь это чувство, никакой ветер дальних странствий тебе не поможет и покажется, что "Всё туман. Бреду в тумане я / Скуки и непонимания". Это уже не мещёрский туман и не соловецкий, обещающий просвет и ясность, а совсем другой - тяжкий и бессрочный. И ветер не столько поёт, сколько воет по всем тем, кого он же и унёс невесть куда. Скорее всего туда, где протекает Лета с вечно стелющимся над ней туманом.
"Мрачно, мрачно", - как говорил один мой знакомый. Неужели всё это писалось ради столь безутешного вывода? Да нет. (Замечательный ответ, который, наверное, возможен только в русском языке; во всяком случае в английском существует либо yes, либо no). Писалось это, во-первых, по причине, сформулированной Маяковским: "Я в долгу перед бродвейской лампионией, перед вами - багдадские небеса,/ Перед Красной Армией, перед вишнями Японии,/ Перед всем, про что не успел написать". А во-вторых, потому что, пока пишу, внутри меня звучит "надежды маленький оркестрик", исполняющий некую еле слышную мелодию под условным названием "Ещё не вечер". Вот так топчешься-топчешься на давно опостылевшем пятачке, в который превратилось твоё внутреннее пространство, и вдруг... резкий толчок и ликующий крик (чей? Мой, наверное, а то чей же?): "Земля". И не просто земля, а "Supernova. Terra incognita". Господи, прости мне эту корысть и помоги, если можешь.
1 А. Синявский, "Голос из хора"
2 "Туда, туда", Гёте