Андрей прошел через все четыре комнаты, мельком посмотрел на стены, увешанные картинами знаменитых мастеров и иконами в золотых и серебряных окладах, украшенных драгоценными камнями, и оказался в крохотной клетушке — это был черный ход, в который вел узкий коридор с массивной деревянной дверью. Он потряс дверь — заперта как всегда, не открывалась уже много лет — и вернулся в гостиную. Затем Андрей снова достал мобильный телефон — квартирный телефон могли прослушивать, а номер мобильника еще никто не знал — позвонил своему адвокату и назначил встречу на десять утра у себя дома.

Далее Андрей задвинул тяжелые шторы на окнах, включил свет во всех комнатах и медленно пошел от стены к стене, любуясь невероятной игрой красок. Он видел все это и раньше, но при Николае Васильевиче стеснялся подолгу стоять у картин и восхищаться ими. Здесь были французские импрессионисты, иконы кисти Рублева, Ушакова и лучших иконописцев строгановской школы в богатейших окладах, Репин, Кустодиев, Петров-Водкин, словом, перечислить великих русских и иностранных мастеров было просто невозможно. Но особенно Андрею нравились голландцы — Брейгель, Бейкелар, Поттер, Хальс. Он знал что эти картины числятся или как утерянные или пропавшие сотни лет назад. На десерт Андрей оставил сокровища, хранящиеся в старинном сейфе, замаскированном под шкаф. Андрей протянул руку, встал на цыпочки — академик пользовался для этого низкой табуреткой — достал из-за книг на полке тяжелый бронзовый ключ, открыл им шкаф, набрал сложный код и осторожно снял с полки одно из исчезнувших яиц Фаберже. Считалось что пропало пять императорских пасхальных яиц, в том числе так называемое «ледяное», сделанное из искусно подобранных бриллиантов, но два из них стояли в сейфе академика Трофимова. Андрей понимал, что Николай Васильевич держал все эти сокровища дома не из жадности, нет, просто он не мог отказать себе в удовольствии посмотреть на них, погладить, почувствовать сквозь золотой шлем скифского воина грохот копыт многотысячных конских табунов. Андрей знал что почти все сокровища, в том числе легендарный посох патриарха Тихона, изукрашенный драгоценными камнями, академик завещал церкви, музеям, городам, завещал вернуть странам, из которых их вывезли многие сотни лет назад. Лишь два предмета он оставлял Марине, да и то потому, что они, по его мнению, не имели большой художественной ценности: два яйца Фаберже, изготовленные по заказу императорской семьи. Зато их денежная ценность была колоссальной — не меньше трех, а то и четырех миллионов долларов каждое. Не менее важным было и то, что в распоряжении Николая Васильевича находились документы, неоспоримо доказывающие «провенанцию», то есть происхождение этих ювелирных изделий, то, как они попали к нему. Академик ни разу не говорил об этом, но утверждал, что «императорские пасхальные яйца», пройдя через несколько рук, оказались у него совершенно законно и никто не сможет оспаривать их собственность. Это, в свою очередь, означало, что любой из крупнейших аукционных домов «Сотсбис» и «Кристис» будут счастливы взяться за их продажу. Разумеется, по прежнему вставала проблема вывоза из страны, но теперь их можно было продать на одном из аукционов внутри самой России.

Андрей любил заранее рассчитывать свои действия и потому добился столь значительных успехов на бирже. Правда, не без помощи Рафаэла Амаяковича. Время от времени старый армянин давал ему полезный совет и Андрей неизменно пользовался этим советом. Принимая во внимание, что у Саргосяна связи и знакомства простирались по всему миру, это всегда приносило успех. Следует учесть и тот факт, что буквально через неделю после самоубийства отца, когда это старались сохранить втайне и КГБ и милиция, на стокгольмской улице к Андрею подошел старый мужчина в истрепанной одежде и на шведском языке с заметным акцентом сказал, что Игорь сожалеет о смерти Олега Александровича, но по-прежнему надеется на плодотворное содействие с его сыном. К чести Андрея он быстро вспомнил рассказ отца о его юности в Перми и заверил посланца что господин Садыков может рассчитывать на него. Старик кивнул и скрылся в толпе.

Значит, отца все-таки убили, если не прямо, то вынудили покончить с собой. Андрей надеялся что отцу удастся каким-то образом скрыться из СССР, но в глубине души понимал, что это невозможно. Кроме того, Андрей знал, что гордость не позволит отцу бежать подобно затравленному зверю — гордость была одной из черт характера Олега Александровича. Ни отец, ни сын не знали — да и не могли знать — что это фамильная черта и оба унаследовали ее по длинной, уходящей в далекое прошлое, генетической цепи. Однако аккуратность, строгое соблюдение данного слова, какое-то шестое чувство, говорящее о том когда можно пойти на риск, а когда лучше проявить осторожность, информация, которую он получал от Саргосяна и сведения, поступающие из Перми — приносили ему огромную пользу. Последнее изумляло даже Рафаэла Амаяковича и он неоднократно просил посвятить его в источник этих сведений. Андрей всякий раз уходил от ответа. Он сдерживал данное им слово, но нередко, в свою очередь, делился информацией. Так, получив из Перми сведения что на Ямале открыто колоссальное газовое месторождение и рассматривается возможность прокладки гигантской трубы для перекачки газа в Западную Европу, Саргосян и Ростов сделали огромные рискованные займы. Рафаэл Амаякович даже заложил свои гостиницы и купили акции «Рургаза». Уже через несколько месяцев в Европе начали ходить слухи среди высших эшелонов газовых корпораций что эти сведения косвенно подтверждаются. Саргосян и Ростов — старый армянин и молодой русский — странная пара — подождали еще пару месяцев и когда в «Файнэншиэл Таймс» появилась статья о баснословно богатых месторождениях природного газа и акции «Рургаза» взлетели до небес, начали осторожно продавать часть акций чтобы покрыть займы. Теперь они владели крупными пакетами немецких, французских и английских нефтяных и газовых корпораций, а их состояния измерялись сотнями миллионов долларов. Немалые суммы были вложены в зарубежные банки и на счета Игоря Садыкова. Пару лет назад Андрей пригласил друга отца приехать в Женеву, посмотреть на красоты Европы и, если Игорь захочет, перевести свои вклады и другие банки.

К его удивлению седой шестидесятипятилетний татарин проявил всего лишь одно желание: он отказался знакомиться с красотами Парижа, не захотел посмотреть на Эйфелеву башню, пройтись по улицам Женевы и Лондона, посидеть в «Третьем» в Венском лесу. Садыков пожелал лишь одного: ему хотелось взглянуть на сказочный замок Нейшванштейн, удивительное создание ума и воображения полубезумного короля Баварского Людвига II, влюбленного в музыку Вагнера. Его страсть к Вагнеру была настолько велика, что в один прекрасный день он сошел с ума. Вот на этот замок и пожелал взглянуть старый седой татарин, образование которого кончилось седьмым классом.

Разумеется, желание друга отца было исполнено. Садыков стоял, как зачарованный, на краю пропасти, глядя на сказочный замок, затем, все еще не сводя с него глаз, отстегнул золотые часы.

— Я обещал твоему отцу что брошу их в пропасть в момент наивысшего счастья, — сказал Садыков и улетающая золотая искорка исчезла вдали. — Вряд ли ты когда либо узнаешь печальную историю этих часов. — Они молча вернулись по туристской тропке к гостинице, собрали вещи, и по широкому шоссе, проложенному для «мерседесов-600», приехали в мюнхенский аэропорт.

Это была их последняя встреча. Сведения, временами очень важные, продолжали поступать из глубины России, и Андрей без колебаний пользовался ими.

Андрей посмотрел в окно и увидел что начало темнеть. Его раздумья длились, оказывается, очень долго. Он разделся и лег спать.

Утром он позавтракал, встретился со Ильей Абрамовичем Певзнером своим семейным адвокатом — и обсудил с ним проблемы, возникшие с похоронами Натальи Викторовны, а теперь и необходимостью распорядиться наследством. Илья Абрамович вскрыл завещание. Оно было коротким и в общих чертах Андрей был знаком с ним. До последних дней Николай Васильевич сохранял здравый ум и потому предметы, находящиеся в сейфе, в официальном завещании не упоминались. Зато Трофимов не пожалел времени и теперь на каждом экспонате, который он хотел передать в музей, вернуть в страну, которой он первоначально принадлежал, отдать церкви, передать в городские музеи, висела записка с четким и ясным описанием как поступить и к кому обратиться. Певзнер сразу предупредил Андрея, что наибольшие трудности возникнут при возврате картин и ценностей, много веков назад вывезенных из-за границы. Андрей пожал плечами и ответил, что его долг сообщить о завещании послам этих стран и уж потом эти страны — в первую очередь Нидерланды — будут вести переговоры с российским правительством.