- А, - тряхнул кудрями Еропкин, - была не была, согласен.

- Собирайся, - велел человек.

- А с поверженным как?

- Пусть валяется.

- Так его ненароком и волк съест.

- Не жалко.

- Человек ведь.

- Ты теперь на службе. Выполняй приказ. Жалеть, не жалеть - мое дело.

- Ин ладно, - притушивши жалость, согласился Еропкин и усмехнулся: ишь как праведность в нем укоренилась. Поверженный! Ну и что? Их, поверженных, впереди сколько будет. Всех не обжалеешь. Праведничать-то можно было и на Руси, только верно слово: праведно не наживешь палат каменных. Не затем он свой двор кинул.

8

Мимо стожков по стопинке они двинулись к лесу. Еропкин, поотстав, вытащил из-за пазухи сулею, глотнул романеи и возмечтал о кислых щах с курятиной и о гороховой каше с салом. Спрятав посудину, бойко зарысил вслед хозяину, словно пес, мелкими шажками, бочком; был бы хвост - завилял бы им от народившейся преданности. Нагнав, забежал вперед и, согнувшись в пояснице, заглянул знакомцу в глаза:

- Как звать-величать прикажешь?

- Смур.

- А изотчество?

- Что есть то?

- По батюшке, по отцу как прибавлять?

- Зачем отец?

- Для уважения.

- Кого?

- Тебя.

- К чему уважение, когда есть власть? Отец же живет за печью. Пищу дают - благодарит, не дают - просит, землю целует.

- Эвона у вас как!

- Так.

- Чудная страна.

- Свободина. Каждый свободен жить как может.

- Я такую и искал! - возрадовался Еропкин.

- Считай, нашел.

- Ага, - согласился Еропкин, но по упрямству, желая и в новом отечестве выискать изъян, повел плечом: - Речь у вас только странная. Вроде по-нашему говоришь, а звук не нашенский.

И хотел было растолковать суть, но Смур оборвал его:

- Речь нормальная.

- Какая-какая? - не понял Еропкин.

- Правильная. Ты сказал - я понял, я скажу - ты поймешь, и все.

- Иной раз порассуждать желательно.

- Сам с собой рассуждай. А теперь молчи. - Смур предостерегающе поднял руку. - Лес. Ступай вперед. Слушай. Чуть что - бей.

- Кого? - подобрался Еропкин.

- Кого-никого - бей.

- А свой коли, тогда как?

- Свои трудятся.

- У вас война?

- Нет.

- По какому же праву людей бить?

- Лес - мой. Зашел в него - смерть. Таков порядок.

- Да он, то есть прохожий, - заволновался Еропкин, - может, так забрел, на белочку поглядеть либо птичкой полюбоваться?

- Белок не разглядывают, но промышляют, - поучительно проговорил Смур. - А глазеющий на птиц - бесполезный человек, убьешь его - общество спасибо скажет... Таков порядок.

- Хорош порядок! - почесал под шапкой затылок Еропкин.

- Хорош. Нет порядка - нет свободы.

- Свобода у вас, видно, главное?

- Все во имя ее. И жизнь, и смерть. В твоей стране не так?

- У нас главное - царю служить и в Бога верить, - усмехнулся Еропкин.

- Царь один?

- Один.

- А Бог?

- И Бог один.

- Без выбора?

- Без выбора.

- А свобода?! - вытаращил глаза Смур.

- Да какая свобода?! - отмахнулся в сердцах Еропкин. - Что царь велит, то и исполняй. Каждый, конечно, в своем деле. Воинский человек воюет, крестьянин пашет, купец торгует, ремесленник искусничает, но все для царя. И всем за великие труды - шиш с маслом.

- А Богу как молятся?

- Тут уж без разбору, - развел руками Еропкин, - все скопом. Да еще за тобой подслушивают да подглядывают: ту ли молитву читаешь, низко ли кланяешься, так ли крест кладешь. Да еще причащайся и на исповедь ходи, да поп на исповеди-то душу наизнанку вывернет - мнится ему, что ты не до конца раскаялся. А какие грехи? Вот я - воинский человек, да мне за службой-то и грешить некогда.

- Тяжело, - посочувствовал Смур.

- Вестимо, тяжело! - разошелся Еропкин. - А за службу - надел. А когда на нем хозяйствовать - только Богу известно. Земля чертополохом зарастает. У тебя же служить - милое дело. Служба правится - десятая часть с дохода идет. Живи не тужи, ни о чем не думай.

- Так, - согласился Смур.

- Молиться не надо.

- Конечно.

- И исповедоваться.

- В Свободине и без того порядок.

- Вот это по мне.

К тому времени в лесу ночной мрак уже на землю осел, но не растаял. Из-под елок несло стылой смолой. Отсыревшая за ночь хвоя под сапогом еще не пружинила, а словно грязь чавкала, и только в мягкой, пушистой еловой тишине изредка вскрикивала сорока.

По лесу шел Еропкин, как учили в ертаульном полку: ступал с носка на пятку, прислушивался к сороке, перед поворотами останавливался и нюхал воздух, стараясь в смоляном запахе распознать человечий дух, у мест, гожих к засаде, присаживался и разглядывал землю, отыскивая следы. Когда впереди между стволов проглянул свет, сказал:

- Считай, из лесу вышли. Теперь бы в поле конные не наскочили.

- Что есть конные? - заинтересовался Смур.

- Воинские на лошадях, с саблями.

- Конных не будет.

- Почем знаешь?

- Лошадь - дорогб, человек - дешев. У нас не воюют на лошадях.

9

А и душевен же русский человек! Вся жизнь его, с рождения до смерти, есть не жизнь тела, а жизнь души, ибо душа для русского - главное. На Руси не ребенок рождается, но душа, и люди не умирают, а отдают Богу душу. Казалось бы, этим все сказано о русских, ан нет - сколько уж веков каждый, кому не лень, ловчится распознать русский характер, глубоко копает, добывая факты, разглядывая их, умничает до головной боли и в конце концов разводит руками: таинственна, непознаваема натура русского человека.

А то, грешным делом, о русских такого наплетут, что у действительно знающих волосы дыбом встанут, и тут уж действительно знающим в свою очередь приходится руками разводить: с пьяного угара, по злобе либо от великой корысти эдакое выдумать можно. Дивятся действительно знающие: зачем маяться, искать в глубине то, что у русских, по обычаю, открыто лежит, не за семью замками да печатями, не завалено, не закопано, не загорожено от чужих глаз? Стоит только прислушаться к речи народной, с любовью ее сердцем воспринять, постичь умом - и вот уж перед тобой русские без прикрас, изъяна, каковы были, есть и какими всегда будут. Народ врать не станет, ибо подспудно осознает: шила в мешке не утаишь, и поэтому о себе выражается откровенно.

Слушайте. Русский человек желает со всеми жить душа в душу, с душой нараспашку, и в этом ни душой, ни телом не виноват, потому как от жизни иной у него с души воротит, к ней у него душа не лежит, мается, болит, надрывается, переворачивается и в конце концов оказывается не на месте. Самое же мучительное, когда на душе кошки скребут. Тут уж русского не тронь. День сидит он, два, три, весь в себе, ждет, покуда кончится мука, а дождавшись, словно в купели омытый, вскинется свеж, бодр и снова готов жить душа в душу, с душой нараспашку, души не чая, любить искреннего своего.

Более же всего русский страшится свою душу загубить и потому склонен действовать как Бог на душу положит, ибо уверен: в каждом человеке семя тли есть и только Бог убережет от крамолы змеиной и желаний сатанинских.

Казну русский тратит не на пропой тела - на пропой души, грешит не телом - но берет грех на душу. Когда испугается, душа его в пятки уходит, поэтому перед всяким ворогом он несокрушимо стоит с решимостью за други своя положить душу.

Еще русский человек убежден: ежели он такой, значит, и по всем странам все люди такие. И привечает он всякого взыскующего защиту, со всяким готов бок о бок жить, как равный с равным, поровну деля труд, мир, радости и невзгоды, и, отправляясь в чужие края, ждет, что и его так же приветят. Иное не укладывается у него в голове.

Когда, миновав поле молодой ржи, Еропкин со Смуром подходили к городищу, обнесенному тыном из заостренных неохватных бревен, сын боярский ждал, что из ворот высыпет детвора, потом выступят холопы, поклонятся властелину, поздравляя с возвращением. Который помоложе кинется уведомить хозяйку, и Смур, окруженный толпой раболепных слуг, войдет в ворота, причем дети, любопытные и откровенные, как и все дети во всех землях, станут забегать вперед, тыкать пальцами в иноплеменника, дивясь чудной одежде того. Самый шустрый непременно покажет язык и, покраснев, шмыгнет за спины товарищей. Холопы же будут поглядывать искоса, но доброжелательно: всякий с миром пришедший - друг, гость же властелина - тем паче, а какой-нибудь из холопей, дабы пришлому помягчить сердце, в воротах непременно потрафит: "Тут щербато - не оступись, осударь".