Та метнула взгляд на Смура.

- Дай, - кивнул Смур. - А его выведи: есть мешает.

Положив ложку перед Еропкиным, женщина вытолкала старичка из избы.

- Отец? - усмехнулся Еропкин, вспомнив разговор на берегу реки.

- Так, - ответил Смур. - Ешь.

- Щи?

- Суп. Укропный. Сегодня укропный день.

- А завтра?

- Капустный.

- А после?

- Свекольный.

- А все вместе нельзя?

- Нельзя. Есть положено разнообразно. Иначе пресытишься.

Ложкой Еропкин зачерпнул из мисы. Глотнул и поперхнулся. Вместо мясного взвара в мисе оказалась соленая вода, до зеленого цвета заправленная укропом. Изо рта к горлу подкатил ком. Еропкин еле пересилил рвоту, а когда ком осел, спросил сипло, утирая слезу:

- Что это?

- Сказано: укропный суп, - ответил Смур.

- Это же просто вода.

- С укропом.

- А мясо?

- Мясной день раз в месяц.

- Не густо.

- Так.

- Но земля ваша небось обильна?

- Обильна. Только надо выбирать: или свободно жить, или каждый день есть мясо.

- Да хоть бы раз в неделю. В остатошные дни можно кашу, и творог, и молоко. Да мало ли...

- Нельзя, - перебил Смур. - Не позволяет политическая обстановка.

- Это как? - не понял Еропкин.

- У Свободины врагов много.

- Врагов бить надо.

- Мы и бьем: мясом, молоком, творогом, сметаной. Зерном. Рыбой вяленой и соленой. Мехами. Салом. Дегтем. Пенькой тоже. Полотном. Так, воинский человек, врага бить удобней, без крови. И врага бьем, и спокойно живем. А главное - свободно. Независимо. Ни от кого. Потому и называемся самодержавное государство Свободина.

Смур назидательно поднял палец, и Еропкин вылупился на желтый крепкий ноготь. Не моргая глядел до слез. Потом все же моргнул и снова уставился на палец. Сказанное Смуром в разум не укладывалось. С натугой и так и эдак примерился к Смуровым словам. В левом виске застучало, из-под волос к переносью побежал пот.

- Самодержавное? - шепотом спросил.

- Так.

- Государство? Свободина?

- Именно.

- Не внемлю, - сознался и почувствовал, как от признания стало легче дышать.

- На твоей родине, видно, другие порядки? - усмехнулся Смур.

- У нас врагов бьют оружием.

- А у нас по-иному, - сказал Смур, снова вздымая палец. - Вникай.

И Еропкин уставился на палец.

- Что есть истинная свобода? - спросил Смур.

- Это когда по сердцу живешь, - тут же ответил Еропкин. - Стало быть, от души. Проще вымолвить: что желаешь, то и делаешь.

- Неверно, - насупился Смур. - Так рассуждают безответственные люди. Истинная свобода - это когда человек ест, спит, работает и знает: никто никогда на него не нападет, не выгонит из дома, дом не сожжет. Понятно?

- Вестимо, - кивнул Еропкин. Кабы на Руси так было, он, кажись бы, век в поместье сидел, ни за какое море не пошел. Оно, может, и не богато жил, а все дома. В конце-то концов, не богатство - покой важен, мир, да лад, да знание: ежеден щи пустые, но твои, и никто их, окромя тебя, не выхлебает.

- Только невнятно мне, - признался, - как воюют пенькой да салом? Нешто бывает так?

- Бывает, - кивнул Смур. - Пример - Свободина. - И повел по кругу рукой, словно не в избе сидел, а во чистом поле. - Гляди: живем и воюем, воюем и живем.

- Да как?! - воскликнул Еропкин, начиная от непонимания закипать сердцем.

- Со всех властелинов и володетелей ежегодно собирается налог и отправляется в соседнее Народное Царство. Какой же смысл Царству с нами воевать, если оно и так все имеет?

Еропкин разинул рот. От изумления потеряв способность управлять лицом, стал похож на идиота.

- Да ежели им, то есть Царству этому, мало покажется? - вымолвил наконец.

- В Свободине находятся их чиновники. Все учитывают. Мало не берут. Последнюю шкуру тоже не сдирают. Так и живем пятьсот лет.

- Пятьсот! - ахнул Еропкин и почувствовал: коли не выпьет романеи с ума сойдет. Встав из-за стола, сообщил: - Я - до ветру, - и выскочил в сени.

В избу вернулся как ни в чем не бывало. Спросил, снова усаживаясь за стол:

- Коли у вас такая пригожая жизнь, я-то на кой нужен?

- Скажу, - ответил Смур, собравшись вновь поднять палец, но в избу бочком протиснулся Смуров отец и ну кланяться и канючить:

- Супчику дай, дай супчику, кланяюсь, сын, есть хочу...

- Я что велел?! - вызверился Смур на женщину.

Та кинулась к старику, вытолкала того в сени.

- Очень есть хочет, - сообщила, встав на прежнее место.

- Вчера кормлен, - ответил Смур.

- Позавчера, - поправила женщина.

- Ладно. Покорми. Но там, - махнул рукой на дверь Смур и повернулся к Еропкину: - Слушай.

- Да слушаю, слушаю! - озлился Еропкин, которому вдруг смерть как еще захотелось выпить. - Битый час слушаю и никак не возьму в толк: что я, воинский человек, стану здесь делать? Мир у вас с этим Царством. Так? Так. Данники вы, стало быть. Полтыщи годов они вас грабят и еще столько будут. Милое дело им - живи не тужи. Да коли бы я в том Царстве царствовал пальцем бы вас не трогал. Сынам-внукам наказал от всякой всячины вас беречь. Эко счастье-то Царству привалило: рядом, под боком дураков сорок сороков!

- Не кричи! - повысил голос Смур.

- Не кричу я, удивляюсь.

- Ты нанят не удивляться! Увидел - молчи, велели - сделай. И все. Служба. Без удивления. Понял?

Свинцом налился Смуров взгляд. Под непримиримой тяжестью его Еропкин было сник, но, вспомнив, почто покинул родимый дом, плечи расправил, повеселел.

- Ладно, - миролюбиво ответил. - Как вам тут жить - ваше дело. Мое дело - жалованье отрабатывать. Толкуй про службу.

- То-то, - прорычал Смур. Взгляд его помягчел, глаза из серых преобразились в синие, и вот уж в них задрожала жаль-тоска, словно бы добрее Смура и не было во всем свете, и он, Смур, рад бы всех и каждого наделить своей добротой, да люди доброты чураются. - С Народным Царством у нас мир, но между собой - война, - промолвил негромко, с тяжким вздохом. Володетели-соседи - пакостники. Нивы грабят. Пасеки разоряют. Скот отгоняют. Рыбу в наших тонях ловят. Лес рубят. Разбой! Треть здоровых людей в караулы ставлю. Рабочих рук не хватает. Сам вынужден сено стеречь. Ты видел. А налог не сбавляется. Урожай, неурожай, пожгли, пограбили Народному Царству выложи. И народ свой корми - иначе плохо работают. Как ни кинь, воинский человек, - все убытки. Вот и подумалось стражу завести. Отряд. Малый, но вышколенный. А тут как раз ты. Дам тебе десятков пять парней, неприлежных к работе. Приспособишь их к воинскому труду. Срок придет - не нас, мы грабить станем. Да мы володетелишек, пакостников этих, на сто верст вокруг вот где зажмем. - И Смур показал Еропкину крепкий, закостеневший от усилия кулак. Синий взгляд его стал меркнуть. Глаза снова налились свинцом.

Еропкин огруз под взглядом и смиренно кивнул:

- Ладно. Буду служить. Вели выдать десятую часть от прежнего года. И, осилив взгляд, уже смело произнес: - А грабить станем - и с награбленного мне десятину.

13

Смирен и непритязателен русский человек. Что бы ни приобрел он тяжким трудом - с благодарностью вымолвит: "Бог послал"; что ни потеряет вздохнет покорно: "Бог дал - Бог взял". Но ежели обретет доход обильный, тут же установит меру своему достатку, а лишним одарит общество. Каждый на Руси печется об обществе разно, посильно, в зависимости от лишнего. Кто храм Божий воздвигнет, кто рать оборужит, кто вложит казну в монастырь на переписку премудрых книг. Иной через речку изладит мост, другой в голодный год окупит зерна расшиву, а третий хоть грошом на паперти нищенке поклонится, неудачливому соседу щей горшок снесет либо сунет ржаной пирог калике перехожему. Потому как на том свете с русского человека спросится: жил ли он общего живота ради или тешил гордыню да собственную утробу?

Еропкин, принимая жалованье, выказал великую жадность. То ли потому, что от Бога отрекся, то ли оттого, что романеи хлебнул, но повел себя небывало: в прируб за ключником вошел, обилие все пересчитал, поделил на десять и сам жалованное принялся на возы таскать, норовя между делом ухватить лишнее. Над кадушкой груздей соленых Смур с Еропкиным подрались. Смур тоже оказался жаден, отстаивал кадушку как саму жизнь. Изловчась, сбил с Еропкина шапку, тот же, защищая честь, каблуком припечатал Смуров лапоть; взвизгнув от боли, вцепился Смур Еропкину в волоса, и врукопашную они схватились.