– Словом, - решилась, наконец, Лариса Романовна, - я хочу попросить тебя, Наина, больше этого не делать. Я имею в виду, не ездить туда.

– А… - Я слегка опешила. - А что случилось-то?

– Ну, все, что могло случиться, уже случилось, - невесело усмехнулась она, явно намекая на мою роль в весенней заварушке. С другой стороны, особо виноватой я себя не чувствовала - кто пуще всех уговаривал меня принять участие в опасном эксперименте, как не Лариса Романовна? - И я прошу тебя, не усугубляй ситуацию!

– Что-то я совсем ничего не понимаю, - честно созналась я. - Я что, мешаю кому-то?

– Мне очень неловко говорить это тебе, Наина, - скорбно поджала губы Лариса Романовна, - я знаю, ты действовала из самых лучших побуждений, но… ты права, твои визиты крайне негативно действуют на Игоря Георгиевича, это и лечащий врач подтверждает.

Я мрачно молчала. Интересно, а Лариса Романовна-то тут с какого боку? То есть я допускаю, что она заботится о Давлетьярове, как о… гм… родственнике (причем, скорее всего, бывшем), но не до такой же степени! Он все-таки уже вполне взрослый…

– Ты ведь знаешь, он перенес тяжелый удар по психике, - продолжала тем временем Лариса Романовна, - врачи прописали ему полнейший покой. Главное, чтобы как можно меньше напоминало ему об этом прискорбном инциденте… - Она вздохнула и села за стол. - Ты же невольно наталкиваешь его на депрессивные мысли. Сам он, как человек деликатный, сказать тебе не мог, поэтому я…

Я много чего могла бы сказать по поводу "деликатности" Давлетьярова, но сейчас, похоже, был неподходящий момент. Я окончательно перестала что-либо понимать, за исключением, разве что, одного: Лариса Романовна в курсе происходящего в санатории, и я не исключаю, что она и сама туда наведывается. С одной стороны, ее можно понять, с другой… что-то тут не так.

– Я знаю, ты разумная девочка, - завершила Лариса Романовна свою идею, - ты все поймешь, ведь так?

– Да, конечно, - ответила я. А что я еще могла сказать? - Я все понимаю.

– Ты обещаешь мне больше не ездить туда? - с нажимом произнесла Лариса Романовна. Ох, ну прямо детский сад: "обещай не ходить играть в соседний двор, там плохие дети!". - Может быть, позже, если ты захочешь… Наина?

– А? - опомнилась я. - Да, Лариса Романовна, раз вы говорите, что не надо ездить, ну так значит, не буду. - Я не удержалась от шпильки: - Только что ж вы раньше не сказали? Уж больше полугода прошло!

– Ну… - Лариса Романовна явно не нашлась, что ответить. Мне было интересно, как она выкрутится, но тут очень кстати для нее зазвонил телефон. - Да, слушаю. Конечно, конечно. Подходите, я сейчас свободна. - Положив трубку, Лариса Романовна обернулась ко мне. - Ко мне сейчас придут, Наина, так что можешь идти. Надеюсь, наш разговор останется между нами.

– Даже не сомневайтесь, - заверила я и выскочила в коридор. - До свидания, Лариса Романовна!

– Всего доброго, Наиночка, - отозвалась Лариса Романовна, и тяжелая дверь бесшумно закрылась.

Вот не было печали! И что мне теперь делать?

С одной стороны, просьба Ларисы Романовны выглядела довольно странно. Ни в жизнь бы я не поверила, будто Давлетьяров постесняется прямым текстом сказать мне, что я его достала! С другой стороны, с головой у него после той катастрофы и правда не так чтобы очень хорошо, во всяком случае, характер стал еще отвратительнее, чем был, хотя в это и верится с трудом. Может, у него и неведомая доселе "деликатность" объявилась? Опять же и лечащий врач говорит… А почему это он Ларисе Романовне говорит, а мне нет? Запретил бы меня пускать, да и дело с концом! Или тоже чересчур "деликатный"?

Поняв, что окончательно запуталась, я решила - раздумьями тут не поможешь. Гадать я могу до скончания века, лучше уж поехать и самой все узнать. В конце концов, Ларисе Романовне я пообещала, что не буду ездить к Игорю Георгиевичу, а про главврача речи не шло. Вот пусть он сам мне все и расскажет!

Рассудив так, я выкинула эту историю из головы аккурат до субботы, а сама занялась плакатами. Правда, в конце концов, подумав, кое-какие конспиративные меры я все-таки приняла: поехала за город не на автобусе, а на электричке, хотя так гораздо дольше и намного неудобнее, и выходить пришлось на полтора часа раньше, чем обычно.

Войдя в ворота, я первым делом отправилась не на дальнюю аллею, как обычно, а в главный корпус. Где располагается кабинет главврача, я знала прекрасно, и надеялась, что он не откажется со мной поговорить. Во всяком случае, когда прежде я сталкивалась со Львом Евгеньевичем, он всегда со мной здоровался и весело расспрашивал о студенческом житье-бытье. Может, то была обыкновенная вежливость, но я надеялась на лучшее.

Мне повезло: в санатории был тихий час, пациенты вкушали послеобеденный сон, те, что побеспокойнее, гуляли по аллеям, а медперсонал в основном чаевничал. Житье-бытье тут было спокойное, люди находились не то чтобы на лечении, а скорее на восстановлении, так что никаких катаклизмов почти никогда не случалось. С другой стороны, с сотрудниками нашего министерства, среди которых имелись и маги, надо было держать ухо востро, и я была уверена, что персонал далеко не так расслаблен, как кажется. Во всяком случае, когда один приятный министерский дядечка решил наведаться в поселок неподалеку и, выражаясь прямо, снять там девицу, его очень быстро отловили, возвратили и вразумили, а упустивший пациента с территории охранник был мигом уволен. Эту душераздирающую историю я слышала от медсестер, а не верить им резона не было.

Тем не менее, сейчас было время чаепития, все наслаждались покоем по мере возможностей, не был исключением и Лев Евгеньевич, и, стоило мне просунуться в дверь со своим "Здрасьте", как я была немедленно схвачена и усажена пить чай с тортом.

Лев Евгеньевич внешне выглядел примерно как доктор Айболит, только весом в центнер. А поскольку ростом добрый доктор был аккурат с меня, то смотрелся он этаким шариком на ножках. С его добродушной внешностью и вечными прибаутками несколько дисгармонировал цепкий, умный, временами даже жесткий взгляд пронзительно-голубых, не по-старчески ярких глаз. Зная, видимо, об этом, Лев Евгеньевич носил очки с чуть тонированными стеклами, конечно, круглыми, так что очки напоминали старомодное пенсне. Словом, я была готова поклясться, что Лев Евгеньевич на самом деле отнюдь не милый балагур, каким успешно притворяется, а человек достаточно суровый и очень умный. В его профессионализме сомневаться не приходилось. Давлетьярова, во всяком случае, он сразу забрал под свое крыло, с неделю (как мне потом рассказали), потчевал упорно молчавшего пациента своими шуточками-прибауточками в ударных дозах, в результате Давлетьяров, конечно, взбеленился, обрел дар речи и начал огрызаться. Это было несомненным прогрессом по сравнению с его прежним тупым гляденьем в стенку и полным отсутствием реакции на окружающее, а таким Игорь Георгиевич стал почти сразу после того, как вышел из комы и более-менее разобрался в происходящем.