Но был момент, когда вдруг она замолчала. Клещами не мог вытащить хотя бы словечко о тебе. Закусит губу и сидит, потупившись, а лицо розовеет. Что встало между тобой и ею? Неизвестно... Но что бы ни было там, она в конце концов перешагнула через это, и мы снова, как прежде, стали беседовать о тебе. Вопросы задавала, чего раньше не позволяла себе, попросила принести твою фотографию. Словно бы тяжкий груз свалился с ее слабых и мягких, в пушистой кофточке, плеч. С нее-то свалился, а меня придавил. Я поймал себя на том, что избегаю говорить о тебе. Теперь уже не она, а я избегаю, я отмалчиваюсь, я перевожу разговор на другое. Я! Позвонив, стараюсь угадать, не произошло ли в мое отсутствие каких-нибудь изменений.

На снимке, что я принес Соне, тебе шестнадцать. Ты стоишь у машины, на которой мы с тобой приехали в совхоз - ты все еще любила ездить со мной по хозяйствам - и, повернув-шись, удивленно смотришь на невесть откуда взявшегося фотографа. Ветер обтягивает на тебе светлое платье, волосы треплет. Ты подымаешь руку, чтобы убрать их. Такая молоденькая... По телятникам и кошарам ходила, брала на руки суточных ягнят и, смеясь, бережно ставила их на растопыренные ножки. С удовольствием пила парное молоко и уж как, понимаю я теперь, подоить хотела, но я, тетерев, не догадывался. Лишь на джиганской практике дорвалась.

Потемневший паркет вспучился, со стола свисала черная водоросль. Конец ее был зажат камнями. Конечно, не их собирала ты тогда в сарафанчике с синими кружевами, но может, с того времени и сохранился какой-нибудь особенно красивый кругляш.

Беда была поправимой. Аквариум? Но его можно сделать. Рыбки? Они продаются в зоомагазине, а нет - привезу из Москвы, я как раз собираюсь туда в сентябре, это уже совсем скоро.

Господи, я так и сказал: это уже скоро... Слышала ли ты? Молча стояла с сумкой через плечо, потом принесла веник и совок, убирать стала. Рыбок, водоросли, осколки... Камни. Да, и камни тоже. Значит, никаких аквариумов больше. Навсегда покончено с рыбками, и с Вальдой покончено, но еще оставалась Рада...

Налегке приехала к ней и даже, против обыкновения, не привезла гостинцев детям. В дом не вошла. Сев на крашеное крыльцо, почесывала лохматый загривок огромного пса. Твой приезд не нарушил размеренного течения их жизни, тебе дали нож, и ты на пару с хозяйкой резала овощи для соте, которое съели уже без тебя. Потом прекратила работу. Встала. "Я поеду... Есть еще автобус?"

Куда вдруг заторопилась ты? К Вальде? Нет, вот уж месяц канул, как ты вышла от него, твердо зная, что не переступишь больше порога бойлерной. Я понимаю тебя. Я так хорошо понимаю тебя!

"Мне жаль,- проговорил я,- что моя дочь ходила сюда.- И прибавил: Может, все у нее было б иначе..." Он кивал, как всегда, только кивочки эти не означали согласия. "Я хотел спасти вашу дочь".- "Но спасли меня..."

Именно это сморозил я: но спасли меня.

Что имел я в виду? Не знаю... Я буду думать об этом. Я о многом еще буду думать, дочка. Но потом, потом...

На перекрестке мигает желтым светофор. Проехала легковая машина, проехала и завернула налево, мне же направо нужно, домой. Там, в кухне на столе, меня ждет накрытый салфеткой ужин. Его твоя мать приготовила. Но она не выйдет ко мне, нет, она не спросит, где это запропал я, она ни в чем не упрекнет меня... Она такая, дочь Вахтанга! "Смотрите, а москвичи разбираются в яблоках!" - беспечно и весело, будто не третий час ночи и не в чужом городе она, а в родном Краснодаре.

Я даю тебе слово, Екатерина: я не оставлю твоей матери.

Пусты улицы, прохожих не видать, и все заметнее тянет сыростью. Это от позавчерашнего ливня. Он хлестал как из ведра, сверкали молнии, и низко над головой взрывался гром. Но вот медленно проступил металлический перезвон гаражей. Потом - глухая дробь толя, что лежал на сараях. Когда же на востоке прояснилось и далеко ушел гром, ухо различило шлепанье одноногих стеклянных чертиков в луже под окном. Вскоре и оно смолкло, лишь в поредевших кронах с шорохом проскальзывали, срываясь, тяжелые капли.