Это ложь, что выживают сильные. Сильные как раз и не выживают, но, слава богу, их не так уж много на земле. Да, слава богу! Я очень устал, но я никогда не брошу твою мать. Соня знает это...
Ее тонкие, ее подрисованные бровки дрогнули. В деревне? Но ведь... И попыталась улыбнуться: две скобочки образовались возле припухлых губ. "Почему,- спросил я,- ты не родила ребенка? Раньше... Вообще...- Как заноза сидело во мне это.- Ты ведь могла иметь детей?"
Она быстро посмотрела на меня. Быстро и беспощадно... Порывисто встав, отошла к окну.
Розовый халатик полнил ее, но мне это нравилось. Нравилось, что она не претендует на молодые и модные формы. Есть тут какое-то трогательное доверие... Не ко мне, нет, вообще к миру.
Прости, что я говорю тебе это, но кому же еще? Да и потом, я должен объяснить тебе все. Все до конца, ничего не утаивая.
"Как вы познакомились с мамой?" - спросила ты, и я, помнишь, отмахнулся: "В аэропорту..." Так и не узнала ты ни про южные яблоки в авоське, ни про косу, которая тяжело качнулась, когда отважная краснодарская девочка встала на подножку фургона.
Теперь вроде бы и я припоминаю, как шли мы по пустынному пляжу. В руке у меня - ведерко, которое все тяжелеет, хотя ты очень тщательно отбираешь камушки. Сомневаясь, вопросительно на меня глядишь, но я помалкиваю. На тебе сарафан с синими кружевами, я прекрасно вижу его, но вот беда: я, как и ты, вижу его только тут, и нигде, и никогда кроме. Был ли он у тебя? Не внушила ли ты мне все это? Существуют ли вообще такие сарафаны? Спрашиваю у Сони, она подымает глаза от своего вязанья, а в них - сперва недоумение, потом - улыбка. Вероятно, это безвкусица - синие кружева, но если кому-то нравится...
Раду напоминает мне Соня, твою Раду, я давно уже чувствовал это, но ухватить не мог. Кого, ломал голову, кого? - и лишь когда она, порывисто поднявшись, отошла к окну в своем розовом халатике, который полнил ее, меня осенило: Раду. Ну конечно, Раду.
Я расслабил галстук. Не только ее, но и меня тоже застал врасплох мой прямой вопрос: "Ты ведь могла иметь детей?"
Жаль, ты не слышала, как напутствует твоя мать молодоженов! Как проникновенно говорит, что не из одних удовольствий состоит жизнь, и разве справедливо будет, если одним достанется только хорошее, а все плохое другим?
Я думаю, она сильно отступает от типового ритуала, разработанного не знаю уж кем. Есть такой и у серебряных юбиляров, а вот золотая свадьба узаконенного обряда не имеет.
Из других городов ездят перенимать ее опыт, чему я сам был свидетелем: с блокнотом в руке незаметно стояла женщина за кадушкой с пальмой. Один из близнецов Ильи, Гришка, дожидал-ся с невестой своей очереди, а меня Шурочка провела через служебный вход, чтобы я посмотрел редкое зрелище. "Ему восемьдесят шесть!" - шепнула она.
Восемьдесят шесть! Лица не разглядел, но походка, но седая крупная голова! Подумать только, что ему стукнуло тридцать пять, когда я родился на свет. И был он еще холост. Еще эта полная дама, нынешняя невеста, прожившая с ним полвека, не стала его женой. Только, может быть, невестой - как и сейчас, спустя пятьдесят лет. Все было впереди...
Ты бы слышала, как говорила обо всем этом твоя мать! "Здесь присутствуют,- говорила она,- ваши дети. Они давно уже сами мамы и папы, а ваша дочь стала бабушкой. Сегодня у вас праздник. Вас поздравляют, вам дарят цветы, вам говорят замечательные слова. Вы заслужили их. Но лучший подарок, лучшая благодарность за долгий труд жизни - это видеть здоровыми и счастливыми своих детей. Своих внуков. Свою маленькую правнучку...- Голос сорвался. Несколько мгновений она молчала.- Видеть живое продолжение своего рода. Нет счастья выше этого".
Так говорила твоя мать, Катя, и по спине у меня бежали мурашки. За свадебным столом в доме Ильи я потихоньку взял ее руку. Она вопросительно посмотрела на меня. Отвыкла... Не верила.
Я рассказывал тебе о рыжей собаке, которую видел под мокрым кустом прошлой зимой? Поджав хвост, в облезлый свой живот тыкалась мордой... Поскуливала, но не для меня. Вообще ни для кого. И все устраивалась, устраивалась на холодной земле, лишь слегка прикрытой полуистлевшими листьями...
Как лед была рука твоей матери. Как лед... Знаешь, что за наваждение преследует меня? Будто не ты умерла, ты жива,- твоя мать. Твоя мать умерла...
До нас никому не было дела. Все на молодоженов глядели, кричали и хлопали в ладоши. Кроме Ильи. Его нелегко поднять с места, а тут вдруг с кряхтеньем встал, потянулся через стол, налил нам шампанского. Нам и себе. Молча выпили мы, как много лет назад, в светопольском загсе. То была узкая комната с крашеным сейфом, на котором стоял графин с водой. Ни пальм, ни тяжелых канделябров, но и без них нам было хорошо. Мы верили, что будем счастливы с ней долго-долго. Как те старики, на золотом торжестве которых я нелегально присутствовал. Не знали мы, что появишься ты (такая!) и разобьешь все вдрызг. Собрать же и склеить невозможно, все кончено для нас...
О чем думала твоя мать, пригубливая шампанское, которое налил наш постаревший свидетель? О том же, наверное, что и я. Все кончено для нас... Для нас, для нас - не для нее одной - вот что хотел я крикнуть ей, растолковать, вот в чем хотел поклясться, но не за чужим же свадебным столом! Потом, дома... Но, вернувшись поздно вечером к себе, в пустую и бессмысленно огромную без тебя квартиру, молча разошлись по своим комнатам.
Соня все понимает. Она умница, и она все понимает.
Тщетно ждал я ответа на свой вдруг выскочивший вопрос, отчего не родила она ребенка. Я ждал, а она молчала, стоя лицом к окну, и я сходил с ума... Из-за чего? Не из-за того, конечно, что прежде не родила.
И не из-за того, что когда-то там, раньше, не могла иметь детей. Не из-за этого... Она умница, и она все понимает. Грустные скобочки появились у рта, когда она, повернувшись, медленно приблизилась ко мне.
Мальчишкой почувствовал я себя. Несмышленым мальчишкой, который городит бог знает что. Я закрыл глаза и, виноватый, тихо прижался головой к ее мягкому животу.
Гроза в октябре... На асфальтированном пятачке теснились разноцветные металлические гаражи - можно представить себе, с каким звоном ударяли в них отвесно падающие тяжелые струи. Я, однако, не слышал их: все тонуло в торопливом и оглушительном хоре. Только гром перекрывал его. Когда он с живым треском разрывался над головой, земля испуганно смолкала. Я стоял у распахнутого окна, один в конторе, и у меня было такое же чувство, как много лет назад, когда, помнишь, после изнурительной борьбы со штормом я наконец выбрался на берег.
По совести говоря, мне здорово досталось тогда. Сколько раз был у цели, но сильный откат относил меня, и я снова терпеливо раскачивался на волнах, набираясь сил. А неопытный Щукин, которого ты спустя десяток лет вогнала в море провокационной фразочкой: "А папа купался..." - вышел из него так же просто и легкомысленно, как и вошел. Разок, правда, его опрокинуло, но следующая волна снова подбросила вперед, и он встал. Не на четвереньки, а во весь рост, и пошел с некоторой даже, почудилось мне, прохладцей. Безумец! Его медленно настигал, взбухая, девятый вал. Сейчас, сейчас подхватит его, подымет до небес и со всего маху швырнет о пенящееся дно, по которому перекатывались, как песчинки, темные булыжники. "Быстрей!" - гаркнул я во все горло, и тут - о чудо! - волна опала вдруг. Плеснулась в ноги ему и, побитая, юрко побежала назад. Он зажмурился и некоторое время стоял так, чуть покачиваясь на длинных ногах.
На указательном пальце твоей левой руки обнаружили глубокий порез и желтые следы йода. Он был забинтован, палец. Наверное, ты рассадила его, когда неумелыми, непривычными к топору руками возилась в сарае с поленцем щепу стругала. Насколько мне известно, ты никогда прежде не затапливала печь - это был первый и последний твой опыт...
Как на ладони лежит передо мной твоя жизнь. Я гляжу на нее с расстояния, которое все увеличивается, я пытаюсь понять ее, и Соня помогает мне в этом. Ни разу не видевшая тебя, она говорит о тебе так точно...