Летчики гораздо чаще меняют "атмосферу". Поднявшись в воздух, летчик идет на линию огня, под пули вражеских истребителей и под снаряды зенитных орудий, сбрасывает бомбы, отстреливается от наседающих врагов и, выполнив задачу, возвращается на аэродром, за десятки, а иногда и за сотни километров от линии фронта. Здесь его ждет не окопный котелок с кашей, а сытный обед из трех блюд в чистой столовой, здесь он может пойти в баню и попариться на верхней полке, а вечером - поиграть с товарищами в "козла" на скамеечке под дубом или посмотреть кинокартину на экране, растянутом в лесу между стволами двух берез.
В отличие от пехотинцев, артиллеристов, танкистов летчик по нескольку раз в день может менять "передовую" на "тыл", переходить от боя к отдыху. Летчики дневной авиации ночью, как правило, спят спокойно, набираясь сил.
Но кому труднее - пехотинцу, недели живущему под пулями в сыром окопе, или летчику, когда он на несколько секунд остается в небе один против сотен зенитных стволов, - сказать непросто. На войне человеку всегда трудно. И потому короткий солдатский отдых после боя берут с одинаковой жаждой, независимо от того, наступает ли он после долгих недель в окопе или после скоротечной жаркой схватки, которая может повториться через час.
Когда Полбин подлетал к аэродрому и делал разворот над лесом, он увидел на поляне группу летчиков, стоявших кружком. Посредине кто-то плясал, приседая и выкидывая ноги в стороны.
Он резко свалил самолет на крыло, сделал крутой вираж, глядя через борт на веселящихся, и пошел на посадку.
Его встретил Чибисов. Техник стоял, протянув руки навстречу рулящему самолету и, как только скорость пробега упала, ловко схватил машину за крыло. Он сделал это с той рассчитанной готовностью, с какой, вероятно, ординарец ловит поводья, брошенные спешившимся командиром. Упершись ногами в землю, Чибисов придержал крыло и помог Полбину развернуться и поставить самолет хвостом к лесу.
- А где же Николай? - строго спросил Полбин, ожидавший, что его встретит другой техник, за которым был закреплен У-2 командира корпуса. Чибисов обслуживал только "Петлякова".
- Играет, - ответил техник, махнув рукой в сторону леса. - Ребята баян достали, а кроме Николая, никто на нем работать не умеет.
Полбин увидел под деревом кусок фанеры, к которому был прикреплен шплинтами лист бумаги с начатым пейзажем.
- А как твои дела, Айвазовский? - кивнул он на рисунок. - Готовишь для послевоенной выставки в Третьяковке?
Полбин снял желтые кожаные перчатки, пошел к дереву, взял фанеру. Чибисов уже привык к подтруниваниям со стороны командира: отлично зная, что техник никогда не пробовал свои силы в морском пейзаже, Полбин в шутку называл его Айвазовским.
- Может, и будет такая выставка, товарищ полковник, - сказал он, идя вслед за Полбиным. - И всем будет интересно посмотреть.
- Только твоя картина до нее не доживет, - проговорил Полбин, мазнув пальцем по краю листа. - Это что - уголь?
- Уголь, - ответил Чибисов и вытер комком пакли свои испачканные руки, а паклю спрятал в карман комбинезона.
- Осыплется, - сказал Полбин. - А жаль, березки очень хороши, и самолеты тоже, вон те, на дальнем плане.
- Не осыплется, товарищ полковник. - Чибисов воодушевился. - Рисунки покрывают дамаровым лаком, но у меня его нет. Я попробовал бесцветным эмалитом из пульверизатора - получается. Так что можно будет закрепить.
- То-то инженер корпуса докладывает, что у него расход аэролака увеличился, - засмеялся Полбин, разглядывая рисунок и сличая его с натурой. Значит, Айвазовский - маринист, Маковский - жанрист, Левитан - пейзажист, Верещагин - баталист... А Репин кто же?
Чибисов развел руками.
- Репин - это... Это все... Непревзойденный мастер, одним словом.
- А если появится художник, который будет рисовать самолеты, небо, летчиков? Как его назвать?
- Не знаю, - улыбнулся Чибисов застенчивой, доброй улыбкой, сразу осветившей его молодое открытое лицо. - Авианист, аэродромист - как-то не звучит...
- Да, верно, не звучит. Даже плохо, уродливо, - согласился Полбин. - Но это не важно, как назвать. А такие художники нужны. Посмотри, разве это не красота?
На бледном выцветшем небе тяжелыми розово-золотыми слитками лежали облака. Их общие очертания не менялись, но они не были неподвижны, внутри облачных громад что-то все время кипело, медленно вспучивалось, сверкало и гасло, чтобы загореться в новом месте.
- Красиво, - сказал Чибисов. - Это похоже на одну картину Клодта; вечерние облака, отраженные в тихой воде...
- Тихая вода - это хорошо, а ты попробуй жизнь неба на картине передать. Да еще такого неба, какое с самолета видишь. И летящие в облаках самолеты, чтоб все живое было... - Полбин бережно положил рисунок Чибисова у корней сосны. - Я видел в Третьяковской галлерее картину одного художника, кажется Дейнеки. Она называется "Крылья холопа". Знаешь? Тоже как будто авиационная тема, а там стоит человек с самодельными крыльями, и на распятие похож. Над ним колокольня возвышается, и все очень плоское, ни воздуха, ни неба. Я подумал тогда и даже шурину своему оказал, мы с ним вместе были: повозить бы этого художника месяц в кабине, так он бы лучше нарисовал.
- Но у него тема историческая, - возразил Чибисов.
- Вот я и говорю, что если б его на самолет, так он о нашем времени написал бы...
- Всех художников в кабину не посадить, - опять застенчиво улыбнулся Чибисов
- И не надо всех. Только тех, кто хочет. А есть такие, которых и приглашать не надо, сами летают. Только работать надо.
Полбин потрепал Чибисова по плечу, и техник понял, что последние слова относятся к нему. Он смутился, но одобрение командира было ему приятно.
- Талант нужен, товарищ полковник.
- Работать надо, - повторил Полбин. - Ну, ладно, бери свои угли, продолжай.
Он быстро пошел к командному пункту.
В первой комнате землянки его встретил дежурный по штабу старший лейтенант Панин. Быстро отрапортовав, он пожал протянутую ему руку и, едва только Полбин отошел, провел ладонью по лицу: хорошо ли выбрит?
За дощатой дверью в другой комнате находился Дробыш. Он встретил Полбина стоя.
- Сидите, сидите, - сказал Полбин, тотчас же заметив на столе лист бумаги, испещренный какими-то значками. - Что это у вас?
- Насчет перестроения думал, - ответил Дробыш. - Пробую пятерку поставить в пеленг...
- Пятерку? - Полбин, шумно вздохнув, налег локтями и грудью на стол. Выходит?
- Пока нет.
Полбин подвинул к себе лист. Он был покрыт множеством Т, изображавших самолеты в строю. Буквы соединялись сплошными линиями и пунктирами, стрелки указывали перемещение самолетов в воздухе.
- Ну-ка, ну-ка... - Полбин пощелкал пальцами, прося карандаш. - Возьмем этот клин. Это ведущий. Так? Пусть он за счет скорости на вираже идет вперед на сотню-другую метров.
В углу листа было начертано пять Т в том порядке, в каком летят гуси: вожак впереди, два справа и два слева. Полбин пунктиром показал, как вожак выходит вперед, и в конце линии нарисовал новую Т.
- Правые ведомые - за ним! - карандаш опять начертил пунктир, и два Т оказались в хвосте у вожака, уступом к нему, скошенным назад и вправо. Полбин нетерпеливо пожевал губами, постучал торцом карандаша по столу. - Правые за ним, за ним... А как же с левыми?..
- В этом и загвоздка, - сказал Дробыш.
- Сейчас, сейчас... А левые вот что делают. Они не форсируют моторов, а, наоборот, отстают... - Он повел пунктирную линию от двух левых Т вправо, к тем трем самолетам, которые уже находились впереди. - Отстают себе помаленьку и становятся в хвост правым ведомым. Вот так. Что получилось?..
Он бросил карандаш и выпрямился. Дробыш взглянул на чертеж, лицо его озарилось радостью.
- Правый пеленг!
Самолеты на бумаге были уже в новом строю. Ведущий, который при построении клином летел в центре косяка, теперь находился слева, впереди всех. Четыре других, опустившись вправо, летели за ним. Чтобы получить теперь новый косяк самолетов, пришлось бы ставить слева уже не две, а четыре машины. В походном строю "клин" оказалась бы девятка самолетов. Но она не была нужна, нужно было именно это отломленное правое крыло девятки, составляющее пеленг из пяти самолетов.