Сашка собрала их в пригоршню. Вытряхнула в мусорное ведро. Она не будет ничего рисовать; ей запрещено изъявлять сущности. Она не будет, нет-нет, только на минуточку раскроет понятийный активатор.

Желтая бумага, схемы, схемы, колонки, цифры; Сашка прикрыла глаза. Великолепный муравейник смыслов со всеми его уровнями и связями, векторами, производными многих порядков, кольцами, восьмерками, прямыми, уводящими в бесконечность... Нет-нет. Только смотреть. Только удивляться. Гармония...

Карандаш сам вынырнул из точилки, острый, как иголка. Воля. Творение. Слово. Что я делаю, в панике подумала Сашка, в то время как все ее существо, могучее и гибкое, окрепшее и развившееся на задачах и упражнениях, жило – существовало, располагалось в пространстве, функционировало, действовало, продолжалось, длилось...

А потом и мысли оборвались. Скачком перешли на следующий уровень, невыразимый привычными словами. Карандаш скользил, не отрываясь, выводя символы со вложенным четвертым измерением. Блики солнца на воде, маленькое весло – желтое, ярко-желтое, пластмассовое. Это еще не любовь, это предчувствие, преддверие, это...

Дверной звонок ударил, как пожарный колокол.

Никогда раньше к Сашке в мансарду не приходили гости, она и не слышала никогда этого оглушительного трезвона; дернулась рука. Сломался карандаш. Сашка в ужасе уставилась на лист бумаги с мерцающим, почти законченным символом.

Звонок не прекращался. Сашка выглянула в окно и увидела внизу, на пороге с двумя львами, Коженникова – но не Фарита, нет. Костю.

– Ф-фу... Ты меня напугал.

– Чего тебе бояться? – Костя подозрительно оглядел комнату, потянул воздух носом. – Что-то сгорело?

– Да так... Бумажный мусор. Ты присаживайся.

Костя опустился на край табуретки. Оглянулся, на этот раз внимательнее:

– Здорово тут у тебя. Не то что в нашем крысятнике.

– Что, разругался с женой? – вырвалось у Сашки.

– Уже донесли? – Костя смотрел в сторону.

– Все на поверхности, – Сашка вздохнула. – Чаем тебя угощать не буду, не обессудь, кончился чай. Что сказать-то хотел?

Костя качнулся вперед-назад, вдруг так ясно напомнив Фарита Коженникова, что Сашке стало не по себе.

– Чего они от тебя хотели? Зачем вызывали? Я видел: он тоже там был.

Сашка вздохнула. Собственно, Костя был единственным человеком, которому она могла рассказать все; ну, почти все. Без некоторых подробностей.

И она рассказала. Костя слушал, напряженно подавшись вперед, механически вертя в пальцах сломанный карандаш.

– Ты хочешь сказать, что он за тебя заступился?!

– Не знаю. Выглядело именно так.

– «Не требую невозможного»... Когда он посылал Лизку на панель – тоже, значит, невозможного не требовал...

– А ты знаешь?!

– Все знают. Когда он убил мою бабушку... он тоже не требовал невозможного?

– Не требовал. Ты мог сдать зачет с первого раза. Сдал со второго.

Костины глаза сделались, как две стекляшки.

– Но ведь все-таки сдал, – пробормотала Сашка примирительно.

– Ты очень изменилась, – сказал Костя. – Иногда мне кажется, что ты стала похожа на него .

– Но ведь ты мог сдать с первого раза, – Сашка чувствовала его нарастающую неприязнь и говорила торопливо и веско, будто наваливаясь грудью на поток ураганного ветра. – Это правда, Костя, это неприятно и печально, но это так. Ты мог. Но не сдал... Вот ты его сын, и ты его ненавидишь. Но, может быть, он не самый плохой отец. Рациональный. Строгий. Эффективный.

– Что?!

– Может быть, он даже любит тебя. По-своему... Может быть, все отцы на земле – проекции одной-единственной сущности. Только способ преобразования разный. Тень балерины – уродец с крохотной головой и толстыми ногами... Представляешь, до какой степени может исказить сущность какой-нибудь изощренный способ проекции? Если вот эта куча перегноя – проекция цветущего сада на бесконечное время, на дожди и холода... Если мой отец, который бросил маму с младенцем на руках – проекция великодушного и любящего мужчины, но вот – солнце садилось, и тень легла кривая...

Сашка говорила, с удивлением понимая, что мыслит не словами. Слова – потом, а поначалу – гибкие упругие... образы? Картины? Живые существа?! Необходимость переводить эти мысли-ощущения в привычную словесную форму начинала тяготить ее.

Костя взял ее за руку жестом заботливой медсестры:

– Сашка... Ты в порядке?

– Я? Да. Бедная Джульетта ошибалась. Помнишь? «Лишь это имя мне желает зла. Ты б был собой, не будучи Монтекки. Что есть Монтекки? Разве так зовут лицо и плечи, ноги, грудь и руки? Неужто больше нет других имен?»... Житейское заблуждение вроде того, что Земля плоская. «Как вы яхту назовете, так она и поплывет» – вот, вот оно. Это правильно.

– Сашка... – кажется, Костя нервничал.

– Послушай, – она прикрыла глаза, чтобы не видеть ни Кости, ни комнаты, чтобы полнее ощущать переливы-прикосновения своих новых мыслей, мыслей-образов, мыслей-существ. – Я могу... создать... воплотить... актуализировать... изреалить... нарисовать вам с Женькой такую Любовь, как у Ромео и Джульетты. Вы будете чувствовать... жить, проживать, угорать... от единственной в мире любви... Я ее изъявлю ...

Сашка запнулась. Костя смотрел с каждой секундой все напряженнее. Танец упругих теней, заполонивших Сашкино сознание, замедлился, на первый план выскочили, как бегущая строка, обычные мысли-слова.

– Прости, я неудачно пошутила насчет любви. Я говорю лишнее. Я... понимаешь, я продолжаюсь, плыву, растекаюсь. Не могу остановиться. Меня распирает изнутри, я как тесто на дрожжах, я рано или поздно сорвусь, и тогда Коженников... извини. Тогда он посмотрит вот так, из-за очков, и скажет: «Это научит тебя дисциплине»... И тогда я уже не буду терпеть, Костя. Я сделаю что-то ужасное. Убью. Изъявлю для него пулю в сердце.

Костины зрачки расширились, Сашка поняла, что сейчас что-то произойдет, и в самом деле – заскрипев зубами, Костя несильно ударил ее по щеке. Сашка почувствовала, как внутри у него все грохнуло и зазвенело от этого удара.

– Ничего, ничего, не пугайся, – она попыталась улыбнуться, – все правильно... мне не больно. Я вот что думаю: если понятия можно изъявлять , то, наверное, их можно являть заново. Создавать то, чего никогда не было раньше, а не просто проецировать идеи. Я проектор, я киноаппарат, бросаю тени на экран... А кто-то делает сущности – из ничего? Как ты думаешь, из ничего – можно ли сотворить что-то стоящее?