– Но...
– Говорил или нет?
– Говорили!
– Вы, казалось, поняли и дали мне слово не выполнять заданий сверх программы. Было такое или нет?
– Николай Валерьевич...
– Вы мне дали такое слово? Или нет?!
– Да! Но я ведь не понимала...
– Теперь поймете, – зловеще пообещал Стерх. – Олег Борисович, ситуация из ряда вон выходящая. Ваши предложения?
Портнов щелкнул зажигалкой. Затянулся, выпустил струю дыма – и тут же раздавил сигарету в пепельнице. Снова выудил очки из нагрудного кармана, нацепил на нос, уставился на Сашку поверх стекол:
– Я знаю одно: эта девушка не выйдет из кабинета, пока мы не найдем способ сдерживать ее.
– И способ, к сожалению, радикальный, – пробормотал Стерх. – Мы вынуждены были пригласить сюда вашего куратора, Александра.
Коженников сидел неподвижно, из-за очков невозможно было определись направление его взгляда. Сашка съежилась.
– Фарит Георгиевич, – Стерх говорил подчеркнуто корректно. – Руководство курса обращается к вам с просьбой: обеспечить соблюдение учебной дисциплины студенткой Самохиной Александрой.
Повисла тишина, длинная, звонкая. Сашка прекрасно понимала, что умолять нет смысла. Единственное, что она сейчас может сделать – сохранить достоинство, насколько это возможно.
Она собрала последние силы и разогнула спину. На ней был ее лучший костюм, ни одна слезинка не испортила макияж. На секунду она увидела себя их глазами и вдруг вспомнила, как корчился в огне этот зарождающийся мир...
Который был, оказывается, Любовь.
Глаза Коженникова скрывались за черными стеклами. Он смотрел на Сашку невидимым, но хорошо ощутимым взглядом – как когда-то в июле в приморском поселке, на Улице, Ведущей к Морю, а приведшей в институт специальных технологий.
Сашка потупилась.
– Задания, выполненные без разрешения, – тихим бесцветным голосом заговорил Стерх. – Сознательные метаморфозы. Эксперименты с изъявлением сущностей. Все это я назвал бы грубым нарушением учебной дисциплины.
В кабинете снова сделалось очень тихо. И в этой тишине впервые заговорил Коженников:
– Николай, есть нюанс.
– Да?
– Я обещал не требовать от девочки невыполнимого.
Стерх поднял брови:
– Что именно невыполнимо из того, что я перечислил?
– Она развивается, реализуя свою природу, – в очках Коженникова отражались лампы дневного света. – Она не сможет остановиться, если на диске записано несколько треков подряд. Выдавайте ей по треку на диск, разве это сложно?
Повисла пауза. Стерх изменился в лице; его крылья дернулись под пиджаком, будто желая немедленно развернуться.
Сашка скрючилась в кресле, готовая провалиться сквозь землю.
– Это не сложно, – глухо сказал Стерх. – Это... беспрецедентно. У меня никогда не было студентов, способных снять десяток треков последовательно. Поэтому я использовал стандартные учебные материалы.
– По-видимому, здесь нестандартный случай? – мягко осведомился Коженников.
– Вы правы, – после коротенького молчания сказал Стерх. – Да.
– Договорились, – Коженников кивнул. – Что до изъявления сущностей... Саша, вы отдаете себе отчет в том, что сделали?
– Я не специально. Я не хотела.
Портнов поперхнулся дымом.
– То есть вы не отдаете себе отчет?
– Почему же. Отдаю, – сказала Сашка тихо.
Стерх воздел глаза к навесному потолку.
– Зачем вы это сделали? – продолжал допытываться Коженников.
– Случайно.
– Что вас подтолкнуло? О чем вы думали, прежде чем взяться за карандаш?
Сашка сглотнула.
– Важно, – Коженников кивнул. – О чем? Или о ком?
– О Косте, – сказала Сашка. – О Константине Коженникове.
И твердо посмотрела на собственное отражение в его темных очках.
– И от душевных переживаний решили поиграть со смыслами? – вклинился Портнов.
Сашка обернулась:
– Не поиграть, Олег Борисович. Не вы учили меня складывать знаки? Не вы хвалили меня, когда все получалось? Вы разве предупреждали меня, что это запрещено?
– Я запретил бы тебе бегать по потолку, если бы знал наперед, что ты на это способна!
– Я ведь тоже не знала. Просто жила... существовала, располагалась в пространстве, функционировала, действовала, продолжалась, длилась...
Она поймала себя на монотонном перечислении слов – в каждом из них была частичка необходимого ей смысла, но ни одно не подходило полностью.
– Собственно, это я имел в виду, – тихо сказал Коженников.
– Что же, – резко, почти агрессивно заговорил Портнов, – мы не можем требовать от девушки, чтобы она перестала измываться над информационным пространством? Потому что это значит, что мы требуем невозможного?!
– Нет, – Коженников чуть улыбнулся. – Теперь, когда мы кое-что уточнили, задача прояснилась, и она будет решена. Не беспокойтесь.
И обернулся к Сашке:
– Саша, я хотел бы поговорить с вами сегодня... Когда у вас заканчиваются пары?
Она пришла в себя за длинным столом в большой аудитории, где обычно проходили общеобразовательные лекции. Перед ней лежал лист, вырванный из тетради, и Сашка писала на этом листе: «В настоящее время эстетическое переживание рассматривается как переживание ценности и рассматривается в рамках философии ценностей». Народу в аудитории было не так много, и преподавательница смотрела на Сашку как-то странно.
Сашка откинулась на спинку стула. Она любила учиться; лекции, сколь угодно скучные, и формулировки, сколь угодно запутанные, возвращали ее к действительности...
К действительности, какой Сашка ее понимала.
Прозвенел звонок.
Ни на кого не глядя, ни с кем не разговаривая, она вернулась к себе в мансарду. Пепел от сожженного листка все еще лежал в мусорной корзине. Она прибрала в комнате, собрала с пола желтые поролоновые полоски и вынесла мусор. Села у окна; долго смотрела сквозь стекло на зеленеющие липы Сакко и Ванцетти.
Чья была та любовь, которую она случайно, по глупости, изъявила ? Сделавшись конкретной, любовь обрела носителя и предмет приложения... Объект и субъект... Когда Сашка сожгла ее – что случилось с этими людьми?
Ее руки искали, чем заняться. Она вытащила карандаш, нашла точилку в ящике конторки. Подтянула к себе чистый лист бумаги – чтобы не насорить. Надела точилку на затупившееся рыльце карандаша, провернула раз и другой. Опилки падали на бумагу, складываясь в узор.