А на конспиративной квартире в Харькове ждут освобожденного Войноральского. Софья Перовская нервно ходит по комнате, поглядывая на часы. И вот стук в дверь. На пороге стоит задыхающийся, потный Баранников, высокий, сухощавый в распахнутом офицерском пальто. Глядя на него, Перовская мгновенно все понимает: "Неудача! Но почему? Что помешало?" И всегда выдержанная и деликатная, Соня преображается на глазах. Она не в силах говорить. Она кричит: "Это позор! Промахи! Почему не гнались дальше?!"
Баранников пытается объяснить:
-- Это цепь случайностей. Кто мог предвидеть, что отличный стрелок Фроленко трижды промахнется, а Войноральский окажется прикованным к дну повозки? Можно ли было ожидать, что раненые лошади понесутся с бешеной скоростью? В этот день никто не мог спокойно говорить о действительных причинах неудачи.
Позже на одном из заседаний организации на вопрос Гольденберга, почему не удалось освободить Войноральского, Александр Михайлов заметил, что был допущен ряд непростительных ошибок:
-- Беда в том, что поручения не были четко распределены. Каждый действовал по своему усмотрению, считал себя обязанным только стрелять. Все понимали, что кто-то должен заняться постромками, но не наметили, кто именно, так как решили, что это мелочь.
В разговор включился Николай Морозов:
-- Я думаю, что и предварительное распределение обязанностей мало бы что дало. Если бы мы действовали одной группой, этого бы не произошло. Но мы разделились на три, так как до последней минуты не знали, что Войноральского повезут по Змиевской дороге.
-- Но это ничего не меняет, -- возразил Александр Михайлов, -- в каждой группе должен быть человек, который следил бы за тем, чтобы вовремя вырвать у ямщика вожжи или перерубить постромки.
-- А сабля? Была ведь запасена одна сабля! Кто мог заранее знать, кому она понадобится?
-- Постромки можно было перерезать обыкновенной бритвой, -- сказал, нахмурившись, Баранников.
Григорий Гольденберг заметил с твердой уверенностью в голосе:
-- Участвовать может сколько угодно человек, но для завершающего удара должен быть намечен кто-то один. Ваша неудача -- лишний раз подтверждение этому.
А 2 июля 1878 г. в Петербург поступило сообщение по телеграфу из Харькова:
"Вчера в четыре часа утра в сопровождении жандармов Яворского и Погорелова отправлялся в Новоборисоглебскую тюрьму преступник Войноральский. В восьми верстах от Харькова на них напали трое выехавшие в бричке на паре лошадей и один верхом. Один из них был в офицерской форме. Первым же выстрелом ранен опасно жандарм Яворский, и, преследуя жандармов, произвели еще несколько выстрелов. Случайный подъезд жандармов, возвращавшихся из Новоборисоглебска, заставил злоумышленников быстро возвратиться в Харьков. По розыску в Харькове найдена на постоялом дворе брошенная бричка с лошадьми, в ней офицерские мундиры жандармский и армейский, разное оружие, пули, молотки, подпилки, съестные припасы. Один из злоумышленников задержан, называет себя вымышленно дворянином Федотовым, сознался, остальных скрывает.
Генерал-майор Ковалинский"
В последующих жандармских документах сообщалось уже о пяти злоумышленниках, напавших на двух жандармов в целях освобождения политического преступника Войноральского, из которых все скрылись, кроме одного, задержанного на Харьковском железнодорожном вокзале. Он назвался дворянином Петром Фоминым.
Из жандармского донесения управляющему министерства внутренних дел от 15 января 1879 г. стало известно, что харьковский военно-окружной суд приговорил Фомина к бессрочной каторге [Сначала Фомин был приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой.] за участие в нападении на жандармов группы революционеров, пытавшихся освободить Войноральского.
В действительности под фамилией Фомина действовал Алексей Федорович Медведев, который не смог участвовать в нападении на конвой Войноральского, так как сбился с дороги и выехал на нее позже, когда попытка освобождения уже не удалась. Но жандармы, заметив всадника, выехавшего вскоре после нападения на конвой, догадались, что он причастен к вооруженной группе, стали его преследовать и арестовали.
А Порфирий Иванович Войноральский был доставлен в Новоборисоглебскую тюрьму, в свою новую "тюремную квартиру", где его ожидали тяжелые условия одиночного заключения, а впереди -- долгая каторга и ссылка в Восточной Сибири.
ОГНЯ ДУШИ НЕ ПОГАСИТЬ!
Нет, не сдамся, не сдамся я вам, палачи!
Вы могли мое тело сковать.
Но свободную душу бессильны убить,
Не хочу я, не буду молчать!
Н. Ф. ЯКУБОВИЧ
Закончился суд. Власти решили "наиболее опасных политических преступников", осужденных по процессам долгушинцев, "50-ти" и "193-х", отправить под Харьков в каторжные тюрьмы особо строгого режима -- централы. По распоряжению одного из самых свирепых царских сатрапов -- шефа жандармов Мезенцева, эти две тюрьмы. Новобелгородская и Новоборисоглебская, были превращены, по существу, в филиалы Алексеевского равелина и Шлиссельбурга. Здесь были как бы заживо погребены многие борцы за свободу.
Народников поместили не в общих камерах, как полагалось по закону, а в одиночных. Им запретили пользоваться письменными принадлежностями и книгами, кроме литературы религиозного содержания. Политическим было запрещено выходить на физические работы, и это отсутствие двигательной активности ускоряло их гибель. Запрещались свидания с родными, что законом разрешалось даже самым опасным уголовным преступникам. Их лишили медицинской помощи, так как больница была только для уголовных. Больные политические умирали прямо в камерах. Даже чиновники, проверявшие состояние этих тюрем, признавали положение политических в централах несоизмеримо худшим, чем режим для уголовных преступников.
В Новоборисоглебском централе, куда привезли Войноральского, уже находились Рогачев, Ковалик и Муравский.
Тюрьмой служили помещения бывших аракчеевских военных поселений. Ее территория была с четырех сторон обнесена высокой каменной стеной, около ворот в небольшом доме помещался караул, охраняющий тюрьму. Главное здание посреди площади -- это тюрьма для уголовников. У них были просторные общие камеры и даже тюремная церковь: во время службы туда приводили и политических.
Налево от тюремных ворот располагались мастерские по ремонту арестантской одежды и обуви, где работали только уголовники, кухня и баня. На противоположной стороне площади были лазарет и корпус для больных и престарелых, впоследствии туда перевели политических.
Основной корпус для политзаключенных, двухэтажный, с тесными мрачными одиночными камерами (по 11 на каждом этаже), находился за центральным зданием.
Окна в камерах, и без того маленькие, до половины были закрашены краской.
Войноральского привели в отведенную для него одиночную камеру, втолкнули внутрь, и защелкнули дверь. Постепенно он стал различать нары с тонким слоем войлока, обшитого дерюгой, вместо стола -- прибитую к стене широкую доску, на которой стояла деревянная кружка с водой. Стула не было. В закрывающемся ящике -- железное ведро и жестяной таз для умывания.
В конторе Войноральскому выдали каторжную робу: куртку и штаны из серого тюремного сукна, предупредив, что верхнюю одежду на ночь надо снимать. Когда Войноральский, гремя кандалами, расположился на нарах и вытянул руки и ноги, то они уперлись и противоположные стены. "Да, здесь не более квадратной сажени будет, -- подумал он. -- Эта квартира по заслугам!.." Поскольку одеяла и подушки не было, он снял с себя одежду, брюки положил под голову, накрылся курткой и тут же почувствовал сырость. Вскоре, однако, он понял, что здесь придется привыкнуть не только к холоду, но и голодать. Кормили два раза в день. На обед давали щи из свекольной ботвы в деревянной миске, на дне которой плавало какое-то подобие мясных волокон, и гречневую кашу-размазню без всяких признаков масла или сала. Часов в 5--6 вечера приносили нечто невообразимое, отдаленно напоминавшее вкус каши. Это "блюдо" приготовляли следующим образом: тотчас после обеда в котел, на дне и стенках которого были остатки пригорелой каши, наливали воду, а вечером, когда каша размокала, ее размешивали, кипятили и раздавали арестантам. Утром приносили засохший хлеб, оставшийся от предыдущего дня. Хлеб надо было очищать от золы и кирпича, приставших к нижней корке. Даже кипятка не давали.