«…несите прочь медикамент…»

А ночью грезилось как въявь: с зловеще тихим шумом рухнул последний берег, а за ним — беззвучно разверзалась бездна; пустоты обнажались, и испуганно бледнело прекрасное лицо (Женя, Женечка…), — и виделся капюшон: серый, из грубо-шершавой плотной ткани, с широкими краями-складками, тяжко, словно гигантские брылья, бьющимися на ветру… И мучительно, мучительно было то, что никак не разглядывалось лицо в его тени, только зелено-пламенные дьявольские глаза вспыхивали в черной глубине его.

Женя впоследствии рассказала мне: и она не спала в ту долгую смятенную ночь; она лежала без сна в своей новой, еще пахнущей недавно покрашенными полами спальне; не спала — что-то мешало ей; впервые в жизни она терпела бессонницу и вставала несколько раз: не зажигая света, подбегала к окну и вглядывалась в темень за окном (не в силах преодолеть искушения: глядеть в ночь, словно там кто-то звал ее), где неистовствовал ветер и ревело невидимое море.

О незнакомце возле забора, странно напоминавшем меня, баб Катя, таинственно понижая голос и волнуясь, рассказала мне спустя года два… Я отмахнулся, лишь на миг задумавшись романтически об Агасферах и прочих блуждающих духах; к тому же я читал в те дни «Замок Отранто» Уолпола. Отмахнулся и забыл. Хотя иногда морозец пробирал меня, когда вспоминались почему-либо утопленники, прибитые волнами к камням на берегу…

И сейчас вот почему-то вспомнил.

Вот почему: второй утопленник как две капли воды походил на тебя, Литвин.

Она пришла — точнее, деликатно вторглась в номер: бесшумно, с неизменными ярко-красным пластмассовым ведром, с шампунями и с шваброй (сложный и красивый дизайн которой не имеет ничего общего с дизайном наших простецких русских швабр). В отеле «Лорд Литтлвуд» вместо общепринятых на Западе ковровых покрытий в номерах обычные дощатые крашеные полы: в этом мне видится приятный изверт стиля — отдает старой доброй Англией, как в романах Диккенса. Поэтому она приходит не с пылесосом, а со шваброй.

Она с порога одарила меня лучезарной улыбкой, и я с удовольствием увидел ее ухоженное лицо и веселые смарагдовые глаза. Такие же смарагдовые глаза были у Жени. Появление горничной означает, что мне пора уходить на прогулку. Что я и делаю.

Не коверкая смягченное сомерсетширское произношение, мне не дающееся, я на аккуратном английском языке, каковому меня выучили за четыре месяца оксфордского курса в Москве, сказал ей: «Доброе утро; я ухожу на прогулку и не буду вам мешать» — и под сопровождение ее всегдашнего «уэй уи уок уэарз» оставил ей поле ее битвы, а сам спустился по пустой мраморной лестнице мимо огромных старинных напольных часов в безупречно лакированном темно-бордовом корпусе и с золоченным, ослепительно сверкающим маятником (воплощенная английская добротность!). Кивнув молодому, с иголочки одетому оливковолицему мулату за стойкой reception, я вышел на мокрую после только что кончившегося дождя Бэрфорд-стрит.

Перед подъездом отеля согбенный седобородый чернокожий в униформе возился с моечной машиной. Тротуар перед отелем был покрыт шампунной пеной: старый негус драил его с шампунем.

Я поплелся вверх по Бэрфорд-стрит.

Странно: и там, на свежем воздухе, меня не отпустил проклятый горький запах. «Уж не заболел ли я каким-нибудь нервным расстройством?» — думал я встревоженно, нюхая воздух, как собака. Погруженный в эту мысль, я натолкнулся на рыжего малого, возившегося с замком рольставней возле витрины бара. Рыжий вскинул на меня зеленые глаза, удивленно и сердито вытаращился я, разумеется, извинился, после чего глаза его потеплели. Он посторонился, давая мне дорогу, и сказал дружелюбно:

— Ничего страшного, бывает со всяким, когда задумаешься.

Рольставня с грохотом юркнула вверх, и рыжий малый быстро открыл обнажившуюся дверь.

— Заходите в мой бар, сэр, — пригласил он, — я вас каждое утро вижу, и каждое утро вы проходите мимо. Кружечка лагера или чашечка кофе с утра в «Веселой Дженнет» — хорошее начало для успешного дня.

«Merry Jannette», прочел я над входом. От этого нехитрого словосочетания — вслушайтесь, чуткий мой читатель: «merry Jannette» повеяло чем-то несказанно притягательным; я словно воочию увидел пред собою смеющееся лицо молодой женщины со смарагдовыми глазами… Вслед за рыжим я ступил в мягкий полусумрак и подсел к стойке, стараясь держаться непринужденно.

— Лагер? Эль?

— Кофе, — попросил я. — Мне еще работать.

— Вы первый сегодня, поэтому кофе за счет заведения, — сообщил малый. Его лицо казалось мне знакомым, но я никак не мог вспомнить, где я его видел. — Вы из этих, сэр?.. — осторожно полюбопытствовал он, ставя передо мной чашечку кофе и микроскопический кувшинчик со сливками. — Из математиков?

Я сделал глоток, отодвинув сливки. Терпеть не могу кофе со сливками.

— А вы что-то имеете против них?

— Знаете, сэр, я считаю, что они — опасные люди. Никогда не знаешь, что у них на уме и чего от них ждать. Сделают какую-нибудь мерзость, но так это аранжируют, что по-ихнему выходит, будто мерзость эту ну просто необходимо было сделать! Никто не понимает, чем же они занимаются. Конечно, мы живем в мире демократии, и каждый делает, что считает нужным, но мы-то должны знать, что из их формул выйдет? Строчат-строчат свои уравнения, нанизывают друг на дружку свои интегралы с дифференциалами, царство небесное сэру Айзеку Ньютону, и вдруг — бац! — и вся рыбка наша у берега передохла и поплыла по волнам брюшком вверх или мутировала и превратилась черт знает во что, в каких-нибудь уродов с задницей вместо головы… Уж я-то знаю, у сестрички Дженнет дед был из таких… Такого наворотил! Сам, бедолага, запутался, во что-то ввязался и так и сгинул бесследно… Говорят, дьявол его залапал… Или вдруг: вот русские изобрели ракету с искусственным интеллектом. Ужас ведь, а?! На вас, маленького, беззащитного человечка из мяса и жилочек, несется механической монстр на ядерной тяге, начиненный атомной или водородной бомбой, да еще с искусственными мозгами, которых не заморочишь!.. По TV недавно показали такую ракету…

— Как вас зовут, дружище? — перебил я.

Малый, словно ждал этого вопроса, моментально выложил предо мной на стойку визитную карточку.

— Для хороших людей и друзей — просто Микки.

— Мы с вами нигде не встречались, Микки?.. Мне нравится у вас, — сказал я. — Уютно… А откуда такое симпатичное название: «Merry Jannette»? Очень мило.

— Мою сестру зовут Дженнет. Дженнет Джонс. Может, слыхали? Она работает горничной у вас в отеле. Это ее идея — чтобы я заимел бар. Она же меня и деньгами для этого ссудила. Поэтому я назвал заведение в ее честь. А что, неплохо звучит: «Merry Jannette». Она и в самом деле очень merry, моя сестричка Дженнет.

— У нее смарагдовые глаза. Вы с ней очень похожи.

— Вы ее знаете, сэр?! — восторженно завопил малый и всплеснул веснушчатыми руками.

— Если она дала вам денег на обзаведение, значит, она очень обеспеченный человек; зачем же ей работать горничной?

— Она ученый, сэр. Социолог… или социальный психолог, что ли… как-то так… Словом, философиня, — засмеялся Микки. — Она хочет основательно изучить людей и вообще порядок вещей. А что плохого в работе горничной? Главное в наш демократический век — быть полезной людям, она так считает… Я считаю, что демократия — это!.. — Он патетически потряс руками в воздухе, словно намеревался из кого-то невидимого душу вытряхнуть. Сестра моя пишет стихи, сэр; ее печатали уже в литературном приложении к «Тimes», в апреле; скоро сборник выходит…

Без вкуса пройдясь по набережной Ходдесдон, я кружным путем (чтобы не проходить мимо окон «Merry Jannette») вернулся в город. Солнце вынырнуло из-под пелены облаков и устремило мягкое свое сияние на темно-бурую листву буковой рощи, что не по-английски просторно раскинулась над кромкой обрыва.