"ИЛы", поднявшиеся с окрестных аэродромов, вышли на Ростов шестерками каждая в свое время, - чтобы получить здесь истребителей сопровождения. Обычное дело: "ИЛы", которым замыкать строй, подотстали. Егошин не подстегивал их, радиокоманду "Разворот!" не давал, позволяя летчикам почувствовать, что они не обуза, что на них возложено прикрытие, что вся колонна ими дорожит. На протяжении одной, а то и полутора минут выжидал Егошин, чтобы они подтянулись, подстроились, пришли в себя; пот в кабине "ИЛа" не утирают, пот на лице летчика просыхает сам, так вот: чтобы сошли, испарились следы первого умывания...
Все это можно было бы одобрить и тут же поставить в укор, в прямое осуждение давешнему флагману. Но, показалось Павлу, медлит Егошин. Слишком уж он нетороплив. Тянет время, словно бы забывая, куда они посланы, зачем. Все решают минуты!..
Но вот колонна в тридцать боевых единиц, каждой своей клеточкой повинуясь голове, составилась, внешне успокоилась, возбуждая общее чувство собранности, нерасторжимого - венец командирских усилий - единства, позволяя ведущему "добавить газок", как говорят летчики, увеличить скорость движения...
И как же воспользовался этим Егошин?
Он развернул колонну... в море!
"Опять?" - возмутился Гранищев, вспомнив Авдыша, его рассказы о том, как уходил Егошин в кусты. - Вместо того чтобы жать напрямую, забирает в море... С таким-то хвостом!" - весь нетерпение, негодуя, он окинул взглядом умело собранную, - да, этого не отнять, - вздымавшуюся и проседавшую на незримых воздушных ухабах колонну. Разворот, смена курса - пробный камень сплоченности. Боевой порядок из тридцати экипажей после крутого, неожиданного маневра сохранял стройность и силу, выкованное Сталинградом единство "ИЛов" и "маленьких" было железным... Он понял, почему же так степенна, нетороплива колонна: о Лене, попавшей в Таганрог, никто не знает. Он единственный, кому известно ее участие в перелете!.. Надо было явиться в штаб. Надо было сообщить командованию, тому же Егошину. Он-то ее помнит... Дважды от имени штурмовиков благодарил телеграммами за прикрытие ее лично, телеграммы зачитывались перед строем, печатались в газетке...
Павел вслушивался в эфир, в безнотную музыку боевого полета.
Передатчик Егошина, изредка включаясь, всех подавлял, однако голоса вне регламента прорывались тоже. Требовательные - штурмовиков ("ЯКи", "ЯКи", сократите дистанцию, плохо вас вижу!"), сдержанно-независимые - истребителей ("Держусь заданного эшелона, прикрытие обеспечу!"), а также тех, кто обладал неписаным правом на подсказку, на совет. Такое право завоевал, например, капитан, известный в армии по имени и позывному Федот. "Море скрадывает высоту, низкий разворот опасен, будьте внимательны!" - дал в эфир рекомендацию Федот, и флагман Егошин не одернул Федота, своим молчанием согласился с ним. Внутри колонны царило согласие, умножавшее ее силу, ее грозную мощь, никто не выражал нетерпения. Лишь Амет-хан Султан, беспокойно сновавший с одного фланга строя на другой, казалось, был с Павлом заодно. Но когда он гортанно призвал товарищей: "Наведем порядок в небе!" - командир полка Шестаков тут же одернул его с земли: "Аметка, не зарывайся!.." Павел внял предостережению, адресованному Амету. Прикусил язык. Не спуская с Егошина глаз, признал: крюк в сторону моря расчетлив, оправдан. Да, конечно, именно так, внезапно, - со стороны ли морского простора, откуда сухопутных самолетов противник не ждет, прикрываясь ли солнцем, или же пользуясь разрезами местности, проходя в тени холмов, должно нападать на немецкий аэродром. Каждому сталинградцу это ясно, о чем речь? Азы повторяет Егошин, азы...
С ясным пониманием нехитрой егошинской затеи Павел ощутил приход второго дыхания. Усталость его оставила.
"Один "трехногий" застрял, остальные следуют по курсу "Шмеля", - сообщила земля. "Подняли "Бостонов", - понял Павел.
"Бостоны", пришедшие через Тегеран, тоже в колонне... Будут завершать удар, ставить в Таганроге точку...
Время неслось, утекая, не поддаваясь контролю.
Давно ли прибыли "Бостоны"?
Давно ли среди пыли и грохота Р-ского аэродрома представлялся он близ "Бостона" капитану Горову, и капитан, погруженный в свои заботы, потребовал от него, лейтенанта, уставного обращения? "Правильно потребовал", - решил Павел, думая не так, как утром, на Р-ском аэродроме: летчик, не вернувшийся с задания, в глазах живого товарища начинает выступать в новом, отличном от прежнего освещении. Павел думал сейчас о Горове как о невернувшемся, новое его понимание только-только складывалось, намечалось. "Правильно потребовал... Капитан, а в чем-то я его превзошел", - вдруг твердо вывел Павел. Трезвая мысль явилась ему как открытие. Чем глубже он в нее вдумывался, тем больший испытывал приток свежих сил...
Маневр в сторону моря подсказан опытом, скрытый выход на хорошо защищенный аэродром нам, понятно, на руку, но вот какое сопряжено с ним неудобство: летчики над целью, под огнем должны перекладывать нагруженные бомбами, тяжелоуправляемые машины не в левую сторону, не в левый разворот, излюбленный птицами, а потому и человеком, научающимся от птиц, а в правую сторону, в правый разворот. Что несподручно. Пропадает контакт, разлаживается визуальная связь между "ИЛами" и "ЯКами", надежность боевого порядка слабеет. Павел ему воспротивился. Капитан Авдыш год назад, исходя из лучших побуждений, не смог развернуть вправо шестерку "ИЛов", и небо для сержанта сделалось с овчинку... Так настроенный, предубежденный, Павел между тем, стараясь перед другими не сплоховать, входил в затрудненный разворот, выполнял его, как и остальные двадцать девять летчиков, споро, ладно, не нарушая, не ослабляя боевого порядка... в чем нет, конечно, отдельной заслуги Егошина. Чтобы так собрать, так развернуть, так навести на цель тридцать разномастных бортов, каждый участник налета должен иметь за спиной Сталинград, пройти школу не одной, не двух летно-тактических конференций... Михаил Николаевич, как водится, пожинал плоды, а к развороту душа Павла не лежала... Он боялся, что в эти доли боевого маршрута, раскаленные близостью цели, когда вся необъятность жизни спрессовывается до размеров секунд, он пропустит, не увидит на земле то место, а с ним ускользнет от него и картина и понимание происшедшего с Леной, с капитаном в Таганроге. Уже взметнулись первые взрывы и заговорила зенитка, развешивая в небе черных медуз, и прозвучал в наушниках клич, в котором по дороге от Сталинграда на запад менялись только названия городов: "Я, Амет-хан Султан, нахожусь над Таганрогом, смерть немецким оккупантам!" - когда напрягшееся в Гранищеве ожидание сказало ему: "Здесь", и он, вытянув шею, даже слегка привстав на сиденье, поглядел туда... обмирание в груди, боязнь и желание встречи, - чувства, с которыми приближаются к телу усопшего. Постылый ли разворот тому причиной или непомерность жившей в нем надежды, но он увидел меньше, чем ожидал. Сходство аэродромов, ростовского и таганрогского, поразило его. Особенно со стороны реки, откуда выходил на город лидер. Та же здесь и так же протянулась черная посадочная полоса, на которой остановились, замерли, не "вильнув бедром" - как и он в Ростове, - два "ЯКа" с заводского двора, помеченные мелом, капитана и Егора, понял Павел, неразлучной пары. До казарм километра три. Оттуда, из казарм, рванули к ним грузовики с немецкими солдатами. Расстояние давало летчикам какие-то минуты. Расстрелять бензобаки, поджечь самолет, распорядиться собой...