Писем, которые раньше приходили в огромном количестве, полгода спустя заметно поубавилось. Исключение составляли письма из СССР. Все такие же сердечные и доброжелательные.
Один из санитаров, руководствуясь добрыми чувствами, как-то сказал Анне:
- Что-то вы залежались! Вас теперь совсем не передают. Старые песни всем надоели. Пора, пани Анна, новые учить. Вот вы, как Марыля Родович, сможете?
- Это как же? - заинтересовалась Анна.
- Колоссально! - восторженно ответил санитар и поднял вверх указательный палец. - Сейчас все в Польше от нее стонут, такие шлягеры Марыля выдает! Все остальные - вчерашний день.
- И я, значит, тоже... вчерашний день? - потерянно улыбнулась Анна.
- Я не хотел вас обидеть, - осторожно сказал санитар. - Просто, понимаете, сейчас молодежь совсем другая и песни сейчас другие.
После этого разговора Анна долго плакала. Пришла Ирма. Теперь Анна лежала в другой больнице, в Константине. Здесь матери не разрешали оставаться на ночь, здесь Анну должны были учить заново садиться, двигать руками и ногами, ложиться, вставать, держаться во весь рост, делать первые шаги... Больница была оборудована превосходным, сложным инвентарем. Анна с интересом и нетерпением ждала, когда наконец специалисты приступят к первым занятиям.
Как пришла мысль написать книжку? Тогда ли, когда, посмотрев на листки бумаги, приготовленные для ответа на письма, она вдруг подумала: "А что если заготовить один-единственный ответ для всех, попробовать рассказать о себе, о том, как нелегко давались мне уроки музыки, о своих первых и о своих последних шагах?" А может быть, после одного разговора? Давний знакомый, журналист Яцек, побывав у нее в больнице, посоветовал: "Ты бы, вместо того чтобы здесь вылеживаться, взяла бы да написала о себе! О том, что ты видела, особенно в Италии. Интерес к тебе по-прежнему велик. Тебе, я думаю, найдется о чем рассказать. А если что, я подправлю..."
Написать книгу о себе. Это было заманчиво. И в то же время страшно. Писать Анна любила. Ей нравилось поздно ночью, после концерта, завернувшись в плед, писать родным, Збышеку, друзьям или Анечке Качалиной. К письмам она относилась, как к литературному труду - писала не наспех, что в голову придет, а вдумчиво, подыскивая слова, стараясь придать письму литературную форму, напоминающую короткий рассказ...
Итак, писать книгу! А, собственно говоря, какое у нее право рассказывать миллионам людей о себе? Кому это интересно? А главное, нет ли в этой затее привкуса саморекламы: вот, дескать, попала певица в катастрофу, лежит, закованная в гипс, и выжимает слезы у сентиментального читателя. От одной этой мысли ее передернуло. Меньше всего Анна хотела, чтобы ее жалели! Больше, чем когда-либо, она нуждалась в поддержке! Она взялась за перо с противоречивым чувством.
Писать, чтобы отвлечься от страданий? Чтобы быть "при деле"? Писать, чтобы твой рассказ был интересен для всех, даже для тех, кого мало волнуют проблемы искусства и мир эстрадных звезд? Наконец, писать, не будучи уверенной, что твоя рукопись когда-нибудь увидит свет?.. Она вдруг отчетливо представила себе лица скептиков в варшавском литературном кафе на Краковском предместье. Вот один, за чашкой кофе, ворчит себе под нос: "Мало у нас графоманов, так еще одна решила заработать на собственном увечье..."
Конечно, не случись с ней всего этого, вряд ли у нее появилась бы мысль об автобиографической книге. Но сейчас ей хотелось, чтобы эту книгу поняли правильно: она станет ответом на многие письма, которые приходили и приходят к ней отовсюду. И если уж ей больше не придется петь, если она не сможет больше появиться на сцене - пусть книга станет ее исповедью...
Первые страницы шли тяжело: ощущалась какая-то внутренняя скованность. Каждое слово давалось с трудом. Первые страницы показались ей слишком женскими, жалобно-плаксивыми. Она разорвала их и начала писать все сначала. Впервые она на самом деле забыла, что большая часть ее тела еще находится в гипсе. Анна снова погрузилась в мир юности, когда энергичная рыжеволосая Янечка силой потащила ее во Вроцлавскую эстраду...
Первым литературным ее критиком был журналист Яцек.
- В принципе неплохо, - констатировал он, - словом ты владеешь. Но композиционно как-то не очень. Попробуй придумать завязку, разбей все на главы. Тогда будет интереснее, а главное - "читабельнее".
Анна опять начала все сначала. Теперь она уже писала по тщательно продуманному плану. Правда, она постоянно сбивалась на детали. Для нее-то эти детали много значили. Но вот будут ли они что-то значить для читателя?
Лечащий врач - высокий брюнет с милым, застенчивым взглядом, по имени Войтек Хаджинский, - начал готовить Анну к занятиям физкультурой. Впрочем, "занятиями", а уж тем более - "физкультурой", их можно было назвать только условно. Надо было учиться понемножку двигать руками и ногами и при помощи специального ремня пытаться хоть чуточку оторваться от подушки. Занятия были рассчитаны на несколько месяцев и требовали от врача исключительного мастерства, а от больной - мужества. Малейшее движение причиняло ей сильную боль.
Иногда Анне казалось, что все усилия напрасны, что теперь не удастся восстановить двигательные функции и невозможно избежать неподвижности. Она начинала беспомощно плакать, и тогда добродушное лицо врача делалось строгим, даже злым. Он быстро уходил со словами:
- Завтра начнем все сначала. И не хныкать! Не выношу женских слез!
Назавтра все начиналось сначала. Каждое движение требовало не только выдержки, но и огромного напряжения. Она обливалась потом, а глаза сами закрывались от усталости.
- Хотите петь? - допрашивал врач. - Хотите любить?
- Хочу! - срывалась на крик больная.
- Тогда работайте! Вы же мужественный человек...
После таких занятий, пусть поначалу и продолжавшихся считанные минуты, Анне страшно было думать о том, чтобы писать дальше свою "исповедь". Она упрямо гнала от себя сон. Но усталость сковывала ее, и она надолго засыпала. Просыпалась с ощущением страха: все напрасно - левая рука и нога не слушаются. Они как будто мертвые, как будто чужие.
Так продолжалось месяцами. Но с каждым днем Анна, превозмогая боль, едва заметными, крохотными шажками шла к выздоровлению.
Она не обратила внимания на незнакомого доктора, который однажды пришел к ней в палату и принялся внимательно рассматривать то место на предплечье, где появилась опухоль. Главным было ощущение (она чувствовала это всем сердцем), что у нее внутри что-то происходит. Будто наполняются живой кровью мускулы, будто они вот-вот начнут действовать. Кажется невероятным - сегодня без помощи врача она подняла руки над головой и даже попыталась похлопать в ладоши. На следующий день еще раз. Теперь даже можно потянуться, будто зевая после сладкого сна. И перейти к следующим упражнениям, будучи уверенной, что все делается не напрасно, что в конце концов достижения медицины, помноженные на волю к жизни, способны дать результат...
А за окнами снег. Мама и Збышек рассказывают о том, какая она, заснеженная Варшава - веселая, нарядная, новогодняя. Всюду звучит музыка, люди поздравляют друг друга с рождеством, желают счастья. У Ани тоже немало посетителей - поздравлений и пожеланий хватает. Им бы осуществиться хоть наполовину, хоть на четверть, хоть на самую малость! Почти полтора года в больнице. Полтора года страданий. Только страданий?
Нет! Это были и месяцы трудной, жестокой борьбы, увенчавшейся, правда, только частичным успехом. Анна еще не знала, что врач, приходивший к ней и осматривавший опухоль, по профессии - онколог и что он подозревает у нее начальную форму рака кожи.
Требовалось немедленное хирургическое вмешательство. Анне еще одна операция показалась пустяковой по сравнению с теми, которые ей пришлось перенести. Руки ее держались на "гвоздях", мастерски вбитых туда искусными хирургами. По частям собранный позвоночник, вместе с левой половиной тела тоже результат изумительного искусства хирургов. Теперь была удалена опухоль. И тут, накануне рождества, Анна неожиданно для себя задала доктору Войцеху Хидзинскому вопрос (который ей самой показался странным и нелепым):