- Кости только-только начинают срастаться, и здесь покой - наш главный союзник.
- Синьор профессор, - робко вступала Ирма, - у нас кончаются деньги. Мы и так израсходовали почти все, что моя дочь заработала...
Профессор Дзанолли лично провожал Анну на аэродром. Ее положили в оборудованную по последнему слову медицинской техники машину "скорой помощи". Сильные, рослые санитары бережно внесли носилки в самолет польских авиалиний "ЛОТ". Следом шли Ирма, Збышек и доктор Чаруш Жадовольский, специально командированный "Пагартом" на время перелета.
Итак, прощай, Италия, - страна, подарившая так много прекрасных, незабываемых мгновений творчества и отнявшая взамен не только здоровье, но и саму возможность это творчество продолжать. Теперь, когда страдания немного отступили, Анна меньше всего думала о себе - она жалела постаревшую мать, на долю которой выпало столько испытаний, жалела Збышека, вконец измотанного и измученного, обреченного выхаживать беспомощную невесту.
"Вот вернемся домой - поблагодарю его за все: и за доброе сердце, и за порядочность, - думала Анна в полете, - и скажу, что он свободен. Я и так доставила ему столько хлопот".
В Варшаве на аэродроме Окенче их ждала карета "скорой помощи". На глазах у Анны выступили слезы, когда она увидела над собой покрытое тучами варшавское небо, услышала, как санитары отдают команды по-польски. Один из них, молоденький блондин, озорно подмигнул Анне:
- Ну, пани Анна, до ста лет будете жить, вот увидите! Бабушка просила низко вам поклониться за ваш голос, за песни... Когда выздоровеете, мы все придем на ваш концерт!
Она ничего не ответила, только улыбнулась, глотая слезы, хотела кивнуть головой, но малейшее движение причиняло ей боль.
Ее привезли на государственную дачу с большим количеством комнат и всевозможными удобствами, с отлично вымуштрованным обслуживающим персоналом. Но комната ей нужна была лишь одна, та, где она бы могла лежать и где могла бы находиться Ирма. В первую ночь на польской земле Анна никак не могла заснуть. По крыше стучал дождь и раскачивались под ветром деревья. Анна прислушивалась к шуму дождя и свисту ветра. Будь она здорова, закуталась бы в теплое одеяло - подальше от непогоды. А теперь нестерпимо захотелось туда - под холодный дождь, навстречу леденящему ветру!
Все познается в сравнении, и нет большего счастья, чем просто жить! А сейчас вот мучаюсь сама, изматываю других... Где Збышек? Ах да, он попрощался, поцеловал Анну в лоб, сказал, что утром заедет на работу и тотчас обратно к ней (ему и так дали отпуск за свой счет на два с лишним месяца).
Утром, когда Анна открыла глаза, в комнате никого не было, только за дверью слышался чей-то приглушенный разговор. Потом дверь приоткрылась, мать заглянула в комнату и исчезла снова. Через несколько секунд она вернулась в обществе какого-то незнакомого, полного, улыбающегося человека.
- Это министр, - неловко представила Ирма. - К тебе, Анюта.
- Ну, зачем же так официально? - Министр снова улыбнулся. - Я пришел к вам совсем не как министр, а как большой поклонник вашего таланта. - Он откашлялся и продолжал: - Мы сделаем все возможное, чтобы к вам как можно быстрее вернулось здоровье. Лучшие медицинские силы Народной Польши привлечены для вашего лечения. Мы надеемся, что совсем скоро будет положительно решен и вопрос о вашей жилплощади.
"Чтобы вопрос был решен "положительно", мне необходимо было попасть в автомобильную катастрофу", - с невольным сарказмом подумала Анна.
- Одним словом, дорогая пани Герман, - продолжал министр, - ни о чем не беспокойтесь и постарайтесь быстрее поправиться.
Почему-то в эти дни ей часто вспоминалось детство. Стоило ей закрыть глаза, как в глубине сознания возникали раскаленные улочки Ургенча, по которым она торопится вместе с мамой на базар, бежит на урок к учительнице музыки или играет в прятки с соседскими ребятишками. Вот отчим качает ее на руках и рассказывает о Польше с ее зелеными лесами и голубыми озерами... А за окнами льет дождь, и кажется, что ничто никогда не изменится, что так оно всегда и будет: безжалостный гипсовый плен, ноющие боли во всем теле, сжатая обручем голова.
А может быть, это навсегда? Она в расцвете молодости обречена на неподвижность! А врачи, и мама, и Збышек, и министр стараются скрыть от нее страшную тайну... Несколько дней назад она попыталась "поговорить" со Збышеком.
- Видишь, - сказала ему Анна, - все против нас. Сначала мы не могли быть вместе из-за моей профессии, теперь вот я инвалид... А там... - она показала взглядом куда-то вдаль, - там, на улицах, столько здоровых и веселых женщин... - Анна улыбнулась, - пахнущих духами, а не лекарствами. Я уверена, ты будешь счастлив. Ты достоин счастья, потому что ты хороший, очень хороший. И я благодарна тебе за все. А теперь - я прошу тебя, я умоляю тебя - уходи! Мне будет легче. Я страдаю вдвойне оттого, что мучаю тебя.
Збышек посмотрел на нее укоризненно.
- Ах, Анна, Анна, что же будет с нами, если нам придется делить друг с другом только праздники? Самое дорогое, что у меня есть в жизни, - это ты! И надежда на то, что у нас когда-нибудь будет продолжение... - Он запнулся, потом решительно добавил: - И давай забудем этот разговор!
Каждое утро он уезжал на работу (Збышек спал в соседней комнате), а вечером возвращался оживленный, обстоятельно рассказывал о делах на заводе, давал колоритные характеристики своим товарищам. Анна слушала с увлечением. Вспоминала свою практику на шахте "Анна". "Вот судьба! Пойди я работать на шахту - может, все было бы по-другому и я не узнала бы этих мучений, не узнала бы этой проклятой неподвижности... Конечно, что греха таить, хочется жить долго. Но хочется жить и счастливо! А заниматься любимым делом, горсть им - одно из самых главных слагаемых счастья...".
Две недели спустя Анну перевезли в столичную ортопедическую клинику Медицинской академии. Профессор Гарлицкий, крупнейший специалист в этой области, после тщательного осмотра и многочисленных рентгеновских снимков на вопрос Анны: "Можно ли в скором времени избавиться от итальянского гипса?" ответил коротко:
- Мы постараемся в некотором смысле облегчить ваше положение. Постараемся. Но не торопите нас, и сами не спешите. Сейчас главное - время и терпение.
Говорят, что человек приспосабливается ко всему. В какой-то степени эти слова справедливы и по отношению к Анне. Она "приспособилась" к гипсовому панцирю, научилась стойко переносить все страдания, связанные с положением "узницы медицины", осознала, что другого выхода нет и что, пожалуй, наступил момент, когда надо отвлечься от своей болезни, перенестись мысленно в мир искусства, в котором она жила и в котором была счастлива.
Многое теперь казалось ей второстепенным, трудности актерской жизни представлялись чуть ли не раем, а былые внутренние терзания - нелепыми переживаниями. Ах, если бы судьба оказалась столь благосклонной! Если бы снова можно было бы окунуться в этот пестрый и удивительный мир! Уехать бы, пусть даже и с плохим оркестром, в захолустье! Просто так, бесплатно... И снова выйти на сцену! Пусть в зале сидит лишь несколько человек - не важно! Но будет сцена, и будут зрители, и она снова увидит их лица и выражение их глаз.
Ей принесли газеты и разрешили по нескольку минут в день читать самой. Она прочла несколько восторженных рецензий о своих гастролях в Италии, потом сообщения ПАП о катастрофе, о состоянии своего здоровья, интервью с бабушкой (почему-то о ее детских годах). Дни шли за днями. Физические страдания стали уступать место нравственным. Если совсем недавно воспоминания казались ей целительно счастливыми, то теперь они становились нестерпимой болью, острой, режущей, почти разрывающей. Ее охватила жгучая, мучительная тоска. Та жизнь, конечно, продолжается. Но уже без нее. И вряд ли теперь уже возможно возвращение к той, главной для нее жизни. Внешне эти переживания были незаметны. Анна всегда держалась стойко и достойно в самых трудных, кризисных ситуациях, когда к горлу подступал ком, когда хотелось не кричать, а выть от боли, от обиды, что все могло сложиться иначе...