Затем, поскольку он никогда не упускает возможность проявить свое благородство, деликатность и величие души, добавил:

— Я доставил тебе немало хлопот. Как бы мне хотелось быть уверенным в том, что я заслуживаю ту заботу, которой вы меня окружили.

Я старалась не выдавать взглядом своих чувств:

— Робер, я хочу серьезно с тобой поговорить.

— Ты знаешь, дорогая, что я никогда не отказываюсь от бесед на серьезные темы.

И тут внезапно я перестала понимать, на что жалуюсь и что я хочу ему сказать. Или, точнее, мне вдруг показалось, что то, на что я жаловалась, невозможно выразить словами. А главное, я не знала, как и с чего начать. Однако я была полна решимости вести борьбу до конца и яростно повторяла себе: «Если ты не сделаешь этого сейчас, ты никогда этого не сделаешь». В результате я убедила себя, что, возможно, не так уж и важно, какими словами я начну наступление, и лучше будет положиться на вдохновение, которое непременно должно будет меня сразу же осенить. И подобно ныряльщику, который, закрыв глаза, прыгает в воду, я сказала:

— Робер, скажи, пожалуйста, помнишь ли ты еще причины, по которым ты на мне женился?

Не ожидая такого вопроса, он, конечно, на мгновение удивился. Но только на мгновение, ибо Робер, в какой бы ситуации он ни оказался, всегда чрезвычайно быстро и хладнокровно овладевает собой. Он мне напоминает неваляшку, которого невозможно повалить. Внимательно разглядывая меня и пытаясь понять, что скрывается за моими словами, с тем чтобы выбрать нужный способ защиты, он спросил:

— Как ты можешь говорить здесь о причинах, когда речь идет о чувствах?

Робер знает, как подавить любого противника. Что бы вы ни делали, его точка зрения всегда кажется более весомой. Я почувствовала, что, как в шахматах, потеряю преимущество атаки. Лучше вновь заставить его защищаться:

— Прошу тебя, постарайся говорить нормальным языком.

Он тут же возразил:

— Более нормальным и говорить нельзя.

Он был прав, и я сразу же почувствовала неосторожность своих слов. В них содержался старый упрек, который, конечно, давно созрел у меня в душе, но на этот раз он был необоснован.

— Да, сейчас ты говоришь нормальным языком. Но гораздо чаще твое красноречие меня гнетет, ты прячешься за высокими словами, зная, что я за тобой угнаться не смогу.

— Мне кажется, дорогая, — ласково улыбаясь, сказал он своим наисладчайшим тоном, — что на сей раз это ты говоришь ненормальным языком. Итак, скажи прямо: ты хочешь меня в чем-то упрекнуть? Я слушаю тебя.

Но на этот раз я сама заговорила в столь невыносимой для меня манере Робера, пользуясь его же приемами, подобно тому как в молодости, беседуя с англичанами, я из симпатии к ним иногда начинала говорить с английским акцентом, к величайшему удовольствию папы. Не по этой ли причине Робер, обращаясь ко мне, поневоле начинал говорить со мной простым языком, в то время как у меня в разговоре с ним непременно появлялись его тон и манеры? Я все больше и больше запутывалась в собственной ловушке.

— Насколько легче я чувствовала бы себя, если бы могла конкретно упрекнуть тебя в чем-то, — рискнула я сказать. — Но я прекрасно знаю, что ты всегда оказываешься прав. Я же совершила ошибку, так только решила объясниться с тобой. Однако заверяю тебя, мой шаг хорошо продуман. Я давно обещала себе поговорить с тобой, но изо дня в день откладывала этот разговор… — Я не смогла закончить свою мысль, так как она получалась очень длинной. Я продолжила таким тихим голосом, что удивилась сама, как Робер мог меня услышать: — Послушай, Робер, я просто не могу с тобой жить.

Для того чтобы найти силы сказать это даже шепотом, я была вынуждена отвернуться от него. Но поскольку он продолжал молчать, я вновь посмотрела на него. Мне показалось, что он побледнел.

— Если я в свою очередь тебя спрошу, по каким причинам ты меня покидаешь, — произнес он наконец, — тогда ты тоже будешь иметь право ответить, что речь идет не о причинах, а о чувствах.

— Ты же видишь, что я тебе этого не говорю, — сказала я.

— Эвелина, должен ли я понимать, что ты меня больше не любишь?

Его голос дрожал ровно настолько, чтобы заставить меня усомниться в искренности его волнения. Сделав большое усилие над собой, я медленно, с трудом выговорила:

— Человек, которого я страстно любила, не имеет ничего общего с тобою, таким, каким я знаю тебя сейчас.

Он вопросительно поднял брови и пожал плечами.

— Если ты будешь говорить загадками…

Я продолжила:

— Со временем я обнаружила, что ты очень отличаешься от человека, которым ты мне казался вначале, человека, которого я любила.

И тогда произошло совершенно неожиданное: внезапно он закрыл лицо руками и разразился рыданиями. О притворстве уже не могло быть и речи; это были настоящие рыдания, сотрясавшие все его тело; настоящие слезы текли по его щекам и пальцам, а сам он безумным голосом беспрерывно повторял:

— Моя жена меня больше не любит! Моя жена меня больше не любит!..

Я была совсем не готова к такому взрыву чувств. Он меня поразил, и я не знала, что сказать, не потому, что была очень взволнована, ибо ясно, что Робера я больше не люблю, а потому, что была возмущена тем, что он прибегает, на мой взгляд, к нечестным методам; во всяком случае, я была очень смущена, сознавая, что являюсь причиной настоящего горя, перед которым мне с моими упреками остается лишь отступить. Чтобы утешить Робера, мне пришлось бы прибегнуть к фальшивым возражениям. Я подошла к нему и положила руку ему на голову. Он тотчас встрепенулся.

— Но почему тогда я на тебе женился? Из-за твоего имени? Состояния? Положения твоих родителей? Скажи, скажи что-нибудь, чтобы я понял. Ты же хорошо знаешь, что я…

Сейчас он казался таким естественным, таким искренним, что я была готова услышать: «…что я мог бы найти гораздо лучшую пару». Но он сказал: «…что только потому, что я тебя любил». А затем опять прерываемым рыданиями голосом добавил:

— Потому, что я думал, что ты меня любишь.

Я была почти возмущена своим собственным равнодушием. Каким бы искренним сейчас ни было волнение Робера, демонстрация этого волнения оставляла меня холодной.

— Я думала, что это объяснение будет тягостным только для меня, — начала я. Но он меня перебил:

— Ты говоришь, что я оказался не тем человеком, за которого ты меня принимала. Но тогда и ты не та женщина, за которую я тебя принимал. Как, по-твоему, можно знать, что человек является именно тем, каким он должен быть?

Затем, следуя своей привычке пользоваться чужими мыслями, поворачивая их по-своему (что он делает, как мне кажется, совершенно бессознательно), он продолжил:

— Но, мой друг, никто из нас — абсолютно никто — не может постоянно удерживаться на той высоте, на которой он хотел бы находиться. вся трагедия нашей духовной жизни именно в этом и заключается… Не знаю, понимаешь ли ты это? (Эту традиционную фразу он неизменно произносит, когда начинает менять тему и чувствует, что собеседник заметил это.) Только люди без идеалов…

— Друг мой, друг мой, — прервала я его мягким жестом руки, хорошо зная, что вступая в эту область теории, сам, он никогда не остановится. Мое вмешательство лишь немного отклонило его в сторону.

— Как будто в жизни не приходится идти на уступки… Иначе говоря, приходится соразмерять свои идеалы со своими возможностями. Но ты всегда была немного фантазеркой.

Пожалуй, это, должно быть, верно, потому что папа вчера тоже об этом говорил. В ответ я смогла лишь грустно улыбнуться. Тогда Робер в мгновение ока вновь оказался в высших сферах, откуда я со своими эгоистическими жалобами так бесцеремонно спустила его на землю:

— Впрочем, дорогая, здесь ты затрагиваешь проблему, представляющую наивысший интерес, — проблему выражения. Видишь ли, речь идет о том, чтобы выяснить, иссякает ли чувство по мере его выражения или, напротив, еще больше осознается и, так сказать, возрождается в своем выражении. На самом деле, начинаешь сомневаться, а существует ли вообще что-либо или это только одна видимость и… Я сейчас тебе объясню, и ты сразу все поймешь.