Да, я знаю и постоянно себе повторяю, что, уходя от Робера, внешне во всем буду виновата я сама. Я не разбираюсь в законах и боюсь, что мой отказ продолжать с ним жить под одной крышей может лишить меня материнских прав. Адвокат, к которому я хочу обратиться по возвращении в Париж, расскажет, как избежать этой ситуации, которая для меня будет невыносимой. Я не могу допустить, чтобы у меня отняли детей, но я так же не могу больше оставаться с Робером. Единственное средство избежать к нему ненависти заключается в том, чтобы не видеть его. Или даже не слышать… Написав это, я уже почувствовала, что ненавижу его, и какими бы ужасными мне ни казались эти слова, видимо, потребность написать их заставила меня вновь открыть эту тетрадь, ибо сказать этого я никому не могу. Я помню то время, когда Ивонна не осмеливалась со мной говорить, опасаясь омрачить мое счастье. Теперь наступила моя очередь молчать, а впрочем, поймет ли она меня?.. Скорее, поймет меня ее муж, который сначала казался мне таким эгоистичным, таким вульгарным, а на самом деле, как я теперь знаю, он очень отзывчивый человек. Иногда я замечала в этом действительно достойном человеке едва уловимую нотку презрения по отношению к Роберу; например, когда Робер, рассказывая о беседе, в которой ведущую роль он, естественно, приписывал себе, с самолюбованием процитировал свои собственные слова и добавил:

— Вот что я счел должным ему сказать.

— А он что счел должным тебе ответить? — спросил доктор Маршан.

Казалось, что на мгновение Робер растерялся. Он чувствует, что Маршан осуждает его, и это ему очень неприятно. Думаю, что лишь из уважения ко мне Маршан удерживается от насмешек, так как я сама знаю, насколько язвительным он иногда бывает по отношению к некоторым самодовольным людям, не сбить спесь с которых он просто не может. И звучные фразы Робера его, конечно, не вводят в заблуждение. Мне иногда даже приходила в голову мысль, что только из-за дружеского отношения ко мне он с ним все еще встречается. А в тот вечер я, пожалуй, даже с облегчением поняла, что не я одна была доведена до предела вошедшей в привычку манерой Робера постоянно говорить, что он «счел должным сделать» то, что он сделал, только потому, что он хотел этого, или — что бывает еще чаще — потому, что он считал уместным поступить таким образом. В последнее время он достиг еще большего совершенства. Теперь он говорит: «Я счел своим долгом…» Как будто он был движим высокими моральными побуждениями. Его манера говорить о долге вызывает у меня отвращение к любому «долгу» его манера ссылаться на религию делает подозрительной любую религию, а его манера играть на добрых чувствах раз и навсегда оттолкнет вас от них.

3 июля

Я вынуждена была прервать повествование, чтобы отвести Густава к врачу. Слава богу! Врач меня очень успокоил. Благодаря Маршану, вовремя предупредившему нас, мы своевременно начали лечение. Местный врач, который очень внимательно обследовал Густава, утверждает даже, что вскоре можно будет не бояться рецидивов. Он полагает, что сразу же после каникул Густав сможет пойти в лицей и, таким образом, он не отстанет в учебе из-за болезни. Я не особенно удовлетворена тем, что написала вчера. Мне кажется, что моей рукой водила жажда обвинений, которые могут показаться необоснованными, если я не дам более подробного объяснения. У каждого из нас есть свои недостатки, и я знаю, что мир в семье не может поддерживаться без мелких взаимных уступок. Так почему же недостатки Робера стали для меня до такой степени невыносимыми? Не потому ли, что именно то, что меня доводит до отчаяния сегодня, раньше мне казалось очаровательным, достойным всяческих похвал? И в эту ловушку я попалась?.. Да, я вынуждена признать: изменился не он, а я. К такому выводу я пришла. В результате я лишилась даже моих лучших воспоминаний. С каких высот я спустилась на землю! Для того чтобы объяснить себе эту перемену, я перечитала то, что писала в этой же тетради двадцать лет тому назад. С каким трудом я узнаю себя в той наивной, доверчивой и немного глупой девочке, которой я тогда была! Я все еще слышу фразы Робера, которые я постоянно цитировала и которые наполняли мое сердце радостью и гордостью за любимого человека. Но теперь я воспринимаю их по-другому. Я пытаюсь отыскать причины этого недоверия, которые испытываю сегодня. Думаю, что оно зародилось вскоре после нашей свадьбы, в тот день, когда мой отец, восхищаясь системой классификации картотеки Робера, спросил его:

— Так, значит, это вы придумали?

И я услышала ответ Робера, произнесенный тоном, не поддающимся определению, одновременно высокомерным и скромным, проникновенным и небрежным:

— Да… я искал и нашел.

О, это была всего лишь мелочь, и в тот момент я не придала ей значения. Но поскольку незадолго до этого оплачивая счета в магазине канцелярских товаров на улице Бак, я узнала, что эта современная картотека была куплена там, на мой взгляд, совершенно неуместным был этот вдохновенный вид чуть ли не страдающего изобретателя, который Робер на себя напустил и который он «считал должным», чтобы изречь: «Я нашел». Да, да, конечно, мой друг, ты нашел эту картотеку на улице Бак, но зачем говорить: «искал»? Или надо было бы добавить: «…когда я искал заказанные конверты…» В момент прозрения я поняла, что настоящему ученому, сделавшему открытие, и в голову не придет сказать: «Я искал и нашел», ибо речь идет о само собой разумеющемся. А эти слова в устах Робера лишь скрывали тот факт, что сам он ничего не изобрел. Мой дорогой папа ничего не понял, мне же все то, о чем я сейчас пишу, открылось гораздо позже. Я просто инстинктивно почувствовала какую-то неуловимую фальшь. Впрочем, Робер, произнеся эти слова, вовсе не хотел обмануть папу. Эта короткая фраза вырвалась у него непроизвольно, но именно поэтому она была такой показательной. Он обманывал отнюдь не папу, а себя.

Ибо Робер — не лицемер. Он действительно верит, что испытывает те чувства, которые изображает. Я даже верю в то, что в конечном счете он их испытывает и что в ответ на его призыв они у него появляются — самые прекрасные, самые благородные, всегда именно те, которые следует иметь, те, которые выгодны ему.

Сомневаюсь, что многие люди могут на это попасться, но тем не менее такие есть. Устанавливается своего рода договоренность. Возможно, они не так глупы, а просто притворяются таковыми для большего удобства. Складывается впечатление, что папа, который сначала, казалось, во всем разобрался, в то время как я вообще ничего не видела и потому его мнение о Робере меня так огорчало до замужества, полностью изменил свою точку зрения в дальнейшем. В всех моих спорах с Робером он встает на его сторону. Он такой добрый и такой податливый! А Робер такой ловкий!.. Что касается мамы… Иногда я чувствую себя ужасно одинокой, и могу поделиться своими мыслями только с этим дневником, тогда я начинаю его любить как молчаливого послушного друга, которому я наконец могу поведать свои самые тайные, самые скорбные мысли.

Робер думает, что он меня досконально изучил; он не подозревает, что у меня может быть личная жизнь и помимо него. Он видит во мне лишь иждивенку; я являюсь частью его комфорта, я его жена.

5 июля

Я чувствую, знаю, что каждый раз, встречаясь с новым человеком, он в первую очередь пытается выяснить, как с ним обращаться, как к нему подойти. Даже в его поступках, которые внешне крайне благородны и в которых он проявляет максимальную предупредительность по отношению к другим, я чувствую его тайную мысль сделать так, чтобы эти люди были ему обязаны. И с какой наивностью он действует! В первое время, пока он еще не научился опасаться меня, у него вырывались весьма показательные высказывания, подобные такому: «Я был так плохо вознагражден за свое сочувствие!» — как будто в ответ на сочувствие надо ожидать вознаграждения! И я содрогалась при его словах: «Такой-то… после того, что я для него сделал, ни в чем мне не откажет».