Проходя мимо, Власихин снял шапку, поклонился.

Мещеряков поманил его, протянул ему руку:

- Здорово, отец. Воюем?

- Когда начали - довести надо дело.

- Трудно? В твои-то годы трудно доводить?

- Ну, почто же трудно? - удивился Власихин. - Даже наоборот. Лёгко. Совсем лёгко. Как все, так и я. Как я, так и все. Это вот когда ты один, один не такой, как все, вот тогда гораздо труднее становится житье. Ты неужели, Ефрем Николаевич, этого не знаешь?

Мещеряков кивнул, но не ответил.

А в это время показался и еще один старик. Мещеряков глянул - это тот, которого он вызывал к себе в селении Старая Гоньба. Главный по араре.

Старикан тот же самый - глазки детские, сам щуплый и невзрачный. Небольшого росточка.

Бой прошел, после боя как будто всегда что-то меняется вокруг, и люди тоже изменяются сильно. Но этот не поменялся ничуть, точь-в-точь прежний. По-прежнему стеснялся главкома, обходил его стороной.

- Папаша! - окликнул старика Мещеряков. - Ты что же это, герой победы, старых знакомцев минуешь? Не узнаешь ни единым глазом? А?

Старик тотчас сбросил треух, и в том и в другом глазу у него мелькнуло любопытство, он с охотой приблизился.

- Ну как же можно, - мы очень сильно вас признаем, товарищ главный командующий! Только ить...

- Чего это - только?

- Только ить все ж таки... Энто я об вас подумал - может, вы меня не признаете.

- Этого не может быть! У меня - память!

- И память, а быть - может. В тот же раз, в Старой-то Гоньбе-то, мы беседовали с вами в избушке на предмет арары - не признали же вы меня? Ничуть! Запамятовали старое наше знакомство!

- Постой, постой! Какое еще старое? Нет, ты не говори, я тотчас и вспомню. Самолично, без подсказки. Если было - обязательно вспомню.

- Ну-ка, ну-ка! - заинтересовался старик и стал перед Мещеряковым, распахнув зипунишко и упершись руками в тощие бока. Показывал себя, чтобы легче было его признать.

Мещеряков, как-то сразу повеселев, бодро сделал обход, со всех сторон рассматривая вылинявшую и встрепанную головенку и опорки, которые еще только один день и согласились подержаться на кривоватых ногах.

- Ну как же - действительно, было такое дело! Встречались! - сказал он. - И объясню тебе, где и когда: окопы ты копал, папаша, под Соленой Падью. На оборонительных позициях. Вместе со всем народом. И вместе с ним же стоял в круге, когда зашла наша беседа. Я еще спрашивал у тебя, как будем решать: чтобы Колчак нас бил либо чтобы мы его? Но только тот раз я и не подумал, что ты этакий воин-герой! Что верно, то верно - такого в голову нисколько не приходило.

- Это, товарищ главный командующий, не только вам, мне самому не враз выяснилось. Ну, а когда война всем миром зашлась, то пришло! - И старикан развел ручонки в стороны, поглядел на них - налево и направо - с удивлением: - Вот так!

Мещеряков тоже поглядел, и снова увидел весь плотный дышащий человечий круг, в котором он стоял по самой середке, только теперь приметным стало у него сопровождение: два старика. С одной стороны стоял безымянный этот вояка, мелкий ростом, с другой - высокий Власихин.

Опять человечья густота - любопытный вопрошающий и даже жадный ее взор - его чуть смутила. И взволновала, как волновала всегда. И от нескладного, неумного разговора с Тасей Черненко, от самой Таси - она освобождала окончательно. Надо было точно угадать, что от тебя в этот миг требуется. Надо было сделать как раз то, что требуется. Что же требовалось?

А похвалить народ за несказанное его геройство. За нынешнюю победоносную арару. Обязательно. Ничего не вспоминать - ни недавнего своего отступления из разнесчастной этой Моряшихи, ни пожженного королевского подворья, никаких военных жертв, а просто взять и пережить еще раз нынешнюю победу. Только ее.

Мещеряков поднял руку.

Человечий круг тотчас замер. Смолк в ожидании речи. Главком же речи говорить не собирался, опустил руку на старикашкино плечо, к нему обратился:

- Герой и победитель, ты не сильно зазнавайся своим поведением! Ибо даже самому первому храбрецу победа не принадлежит, а принадлежит одному народу. Ему и еще раз - ему же! У нас в партизанской армии нынче наравне со всеми борется один человек. Из мужиков, но очень способный к разным красивым и стихотворным словам. Так он о народе высказал нынче следующее:

...Навеки историк подчеркнет на память

Храбрость и славу твою!

Навеки... то есть никогда и ни при каких обстоятельствах нынешний день полного и окончательного освобождения от ига, от всякого притеснения и несправедливости не исчезнет из человеческого сознания. Это - истина! И в ней нет и даже не может быть никакого обмана, почему весь трудящийся народ в целом, и в том числе каждый честный человек, и идет нынче вперед, хотя бы на самую верную смерть. Идет с гордо поднятой головой!

Все-таки получилась речь. Была...

И старик слушал ее как бы за всех, чуть приоткрыв рот и даже привстав на цыпочки. А все слушали за старика.

Молчание миновало, кто-то первым откашлялся, кто-то переступил с ноги на ногу, старик тоже откашлялся и переступил своими обутками. Мещеряков, чтобы закончить дело, еще сказал:

- Сильное вы, арара, нанесли моральное поражение противнику. Можно прямо сказать - решающее для всего сражения. А сами обошлись без потерь.

- Какая там потеря! - живо отозвался старикан. - Бог милостив! Оне поди-ка хотя и знают этот араринский секрет, белые, а все одно - редко кто противу его выдерживает. Редко! Вот и нонче - успели стрелить в правую нашу руку, правильно сказать - так в наш правый хвланг, но вовсе мало. Подстрелили, слышно, старикашку, одногодка мне, да ребятишек двоих. Да пятерых коней. А больше не успели.

- Кого, кого? - переспросил Мещеряков. - Насмерть?

- Энтих - насмерть. Ну, есть еще и другие, раненые. Только все одно, едва ли не в любом случае идти на белых варваров арарой имеется расчет. Когда бы они и еще оставались в селении, не убежали бы прочь, сколь они мирного населения унистожили бы? Притом - навсегда!

Мещеряков оглянулся. Оглянулся еще раз.

Никто не спросил, какой же это солдат, какой главком, который сам не управляется, а посылает в бой стариков и ребятишек? За что и за кого война? За ребятишек она, за ихнюю жизнь и свободу, а когда так - кто же имеет право скомандовать ребятишкам идти в бой?

Он снова вдруг представил себе пестроконную лохматую арару, плотную конь к коню, лицо к лицу, - из которой, казалось, невозможно было вырвать ни одного коня, ни одного лица. Но вот - вырваны были... Один старик, двое ребятишек, пять коней. Притом - навсегда.

Тихонько Мещяряков повернулся к Власихину.

Зачем-то он стоял здесь, Власихин? Зачем-то был? Но даже тот не упрекал, не спрашивал, спокойно, а все-таки чувствовал победу. Совершенно никто не упрекал. Правду сказал нынче Власихин о себе: он был, как все были. Ни от кого не отличался. Своего добился - отстранил родных сынков от войны, одержал победу. А самим собою перестал быть, стал как все, и только. И некому было понять нынешний бой... "А кто бы это мог понять? - подумал Мещеряков. - Довгаль? Даже он и то - навряд ли... Брусенков? Даже думать нечего. Ни в коем случае... Жгун - вот кто мог бы..."

Тут Гришка Лыткин уже заметил, что он сейчас, сию минуту нужен своему начальнику.

Протиснулся сквозь народ, что-то такое доложил главкому, поглядел туда-сюда. Вытаращил глаза.

- Товарищ главком, а у вас в папахе-то, однако, дырка образована! Однако - пулей?

Мещеряков скинул папаху - правильно: сквозь прошита двумя дырками, с той и с другой стороны... Не очень заметно, Гришке Лыткину с его вострым глазом только и видно сразу, остальные никто не хватились.

Гришка протянул руку, послюнявил палец, стал мерлушкин завиток направлять, чтобы он прикрыл переднюю дырку. Завиток не направлялся.

- Ничего! - сказал Гришка. - Вам супруга, Дора Александровна, с изнанки прихватит ниткой - вовсе не заметно будет. Она сделает - комар носу не подточит!