Старики переглянулись, подумали и возликовали; с мочальной бородой старик кинулся Мещерякова обнимать. Тот сказал:

- Рано, отец! Преждевременно. Я вообще говорю, а Моряшиху мы сегодня в ночь можем оставить, не взыщи!

Старик все равно обнимался, Мещеряков из-за его бороды наблюдал за Петровичем. Тот весь изменился, неожиданные были для него эти слова. Брусенков сидел - ничего на лице, и только о чем можно было снова догадаться, что в самом деле нету между ними никакого сговора.

Прасолиха от страха, от смущения избавилась, слушала, что Мещеряков говорит и, главное, как говорит, как рукой при разговоре делает, как брови сводит, как ласковость либо суровость в его голосе звучат... Ну и что же, пусть послушает. Поглядит!

- Королев, - сказал он, обращаясь к хозяину. - Королев, ты уважь-ка представителей, сделай милость! Хотя местов за столом уже нету, я думаю, представители не обидятся, когда им в соседней каморе накроют и хорошо поднесут. Прошу, товарищи старики! Прошу отметить нашу победу, а также дружественное отношение между народом и армией!

Старики еще не ушли в соседнюю комнату, Петрович снова наклонился к Мещерякову, сказал тихо:

- Ну и что же? Не интересует тебя положение нашей армии, Ефрем? Нисколько не интересует?

- Интересует. Жду, когда знающие мне скажут. Когда они приехали сказать, а не скрывать.

- Ну вот и дождался. Сообщаю - твой бывший так называемый комиссар Куличенко увел два полка в Заеланскую степь! Точнее, они его увели за собой, заеланцы, а он - изменил нашему делу, дезертир революции! Интересно, да?

Мещеряков поднял брови, рука у него остановилась над сковородкой с карасями, но ненадолго.

- Давай вот этого еще покушаем, - предложил он Петровичу. - Напополам? Ты рыбьи головы хорошо ли глодать можешь? Там внутри имеется очень вкусное. - И стал это место зубами прокусывать, а сам представил себе Куличенко...

С бородой, с круглым брюшком и сутуловатой спиной. Из кавалеристов. Всю войну провел на коне, а вернулся в Верстово - и года не минуло, выросло на нем брюхо. Он как-то сильно загрустил, все рвался на коня обратно и с радостью пошел в партизанскую конную разведку. Гонял по степи, рубился лихо, шел все выше, уже был в армии верстовской вторым лицом после Мещерякова. До объединения. А когда верстовская и соленопадская армии объединились, он сник, запросился на самостоятельные действия. Обещал с двумя полками сильно бить противника на Моряшихинской дороге. Что обещал, а что сделал?! У него и семья осталась в Верстове - куча ребятишек, жена в положении, свои и женины старики родители, не говоря уже обо всем прочем, о политике хотя бы. Куличенко главнее всего на свете - командовать и быть командиром. Он им и стал - главнокомандующим заеланской армией. Что не он повел людей, а они повели его за собой - он этого не замечает. "Ведь сколько жил с Куличенко рядом, - подумал Мещеряков, - с самого ребячества, потом больше года воевали вместе в партизанах, а так и не увидел его. Он ушел - тогда увидел. Понял, почему и как ушел!"

Вино ударяло в голову, кружило. Не пьяный, но жадный делаешься до всего - еще есть и пить желание и всех понять. Кто и что. Понять же было не просто.

- Известно ли тебе, товарищ главнокомандующий, - опять говорил Петрович, - отряд Глухова тоже ушел с нашей территории? Обратно к себе, в Карасуковскую волость?

Этому сообщению Мещеряков уже и в самом деле ничуть не удивился, на карасуковцев он никогда надежд не возлагал, один раз они выступили, налет на белых сделали - большего от них и ждать нечего. Это уже другое дело, что армия Соленой Пади не сумела их выступлением как следует воспользоваться... Вслух он сказал:

- Вот шельмец, Глухов этот, Петро Петрович... Шельмец!

- Хотя белые отошли от Соленой Пади, но собираются с силами в Знаменской, - говорил и дальше Петрович. - Будут вскоре наносить свой решительный удар.

- А что, они нанесут! - согласился Мещеряков. - С них хватит! Силенки есть!

- Не сегодня-завтра! - подтвердил Петрович.

- Я бы на ихнем месте сегодня сделал. Откладывать не стал бы... Вздохнул и еще сказал: - А грехов наша армия действительно допустила нынче порядочно... И даже слишком порядочно. На кого-то все эти грехи необходимо зачислить. Так я тебя понимаю, Петрович? Либо не так?

- Отчасти - так...

Это "отчасти" Мещерякова насторожило: не торопился Петрович объяснять общее положение и даже свой приезд. И Мещеряков не стал его торопить, стал дальше ждать и смотреть вокруг себя.

Старики представители в соседней комнате уже покрикивали в честь главнокомандующего; то одна, то другая борода появлялась в дверях, провозглашала ему здоровья и новых побед.

Евдокия Анисимовна примеривалась к песне, пробовала голос. За окном народ тоже гулял. Заводилась гармошка, и не одна - сразу несколько.

Прямо в горницу, к столу, ввалился мужик - не то гражданский, не то армейский, в одних мокрых подштанниках да крест на груди.

Ремешка он аккуратнее не мог найти для святого креста - ремень толщиною в палец, коричневый, сыромятный. Таким стегать кого или взнуздывать уросливого коня. В руках у него была мордушка, снизу подвязанная тряпицей, в мордушке - караси, с пуд, как не больше. Караси - золотые. Мещеряков просто удивился карасиной расцветке.

В Верстове, да и в других местностях вокруг рыбы по озерам, по речушкам всегда было невпроворот - и линя и окуня, а карася - особенно. Жарили ее, вялили, готовили впрок. Не то что сетью, или мордушкой, или еще какой снастью ловили - на мелких местах и просто в лужах ребятишки брали ее руками. Говорили так: была бы тина - карась найдется!

Правда, тинный карась уже припахивает, всегда лучше карась из глубокой воды - нежнее, на цвет красивее.

Но такого карасиного золота Мещерякову видеть еще не приходилось сверкало! Караси то и дело лениво подпрыгивали в мордушке, один выскочил на пол, и мужик отпихнул его босой ногой под стол, он там принялся прыгать еще сильнее, а мужик объявил, что принес рыбки лично главнокомандующему - желает его угостить.

Ему, конечно, не столько нужно было угостить, сколько самому угоститься.

Хозяйка, Евдокия Анисимовна, от этого вида почти что голого мужика который уже нынче раз - была в замешательстве, но другие гости даже развеселились, а Мещеряков с мужичком чокнулся и отдельно - с его мордушкой. Велел запустить в мордушку руку и вынуть оттуда, из самой глубины, еще одного карася, потому что подумал: мужик этот шельмец, только сверху золотых, отборных карасиков положил, для виду. Но карась, вынутый на авось из самой середки, такой же золотой оказался.

Ну и Моряшиха! Не потому ли и названа так, что карась тут водится необыкновенный?

- А за стол я тебя не сильно приглашаю! - сказал Мещеряков незваному гостю. - Все ж таки невозможно!

Ну, он все равно был довольный, мужик: чокнулся с главнокомандующим. И у гостей аппетит от карасиного золота еще больше разыгрался.

Один только Петрович оставался серьезным.

- Ефрем, ты мне веришь?

- Покуда не уговариваешь, верю.

- Помнишь, ночью, под Малышкиным Яром, в кошаре хотел я тебя схватить?

- Недавно было, помню.

- Жалею, что не сделал.

- Не понимаешь ты! - сказал Мещеряков. - Это же нужно было - выполнить приказ подчиненного мне Крекотеня, а свои планы и приказы бесчеловечно забыть. Без этого нельзя было. Нет, нельзя было без этого и дальше мне воевать.

- О Крекотене не вспоминай, Ефрем. Ни к чему...

- Убитый?

- Расстрелян.

- Уж не по моему ли устному приказу? Который я тебе все тогда же, под Малышкиным Яром, сказал?

- По этому самому приказу. Да.

Мещеряков глотнул из стакана, вынул платок, вытер лицо... Рассмотрел Петровича заново - буроватого, небольшого, живого... Вспомнил про него, как в бою, в темной улице селения Малышкин Яр, он отчаянно-храбро пострелял двух или трех беляков, хитро их обманув. Вспомнил, что Петрович нынче - чуть ли уже не комиссар при нем самом. Спросил: