Как в это время действовала вся остальная армия под командованием Крекотеня, Мещеряков не знал. Связь была потеряна.

О противнике судить было еще труднее, - может быть, он растерялся, может быть, разгадывал какой-то новый план Мещерякова, считал, что партизанский главком намерен бить его поочередно на всех направлениях, начиная с моряшихинского...

А плана-то никакого и не было. Совершенно никакого. Уже до крайности измотавшись в боях, Мещеряков все-таки предпринял наступление на Моряшиху и выбил из села белых. Все произошло быстро и неожиданно для него самого. Но так или иначе, теперь можно было и отдохнуть на квартирах, отметить победные бои. И только повесили флаг на штабную избу, как ему доложили: в доме прасола Королева в кадушке с молоком плавают жирные караси.

- Много? - спросил Мещеряков.

- Вся как есть кадушка гудить и бурлить! - доложил Гришка. - Во-от такие! - показал руками пошире себя самого. - И дышат и плавають вовсе не кверху брюхом.

- Карась среди рыбы, словно кошка среди животного - страшно живучая, кивнул Мещеряков. - Это тебе не то что человек: проткнул скрозь - и нету его. Я вот что, Гриша, я отдохну часок, а ты беги к этому Королеву, накажи, чтобы хозяйка карасю не давала бы в молоке заснуть, еще живым залила его квасной гущей. На сковородке чтобы был карась в гуще и со сметаной понятно? Пойди, накажи строго, и о другом чтобы обеспокоились!

Слышались выстрелы - вытаскивали с сеновалов, из подпольев одиночных белых. Крики тоже слышались. За деревней где-то погуще стрельнули - это в офицеров. Промчалась, прогудела во всю улицу повозка - кто-то из ездовых перед моряшихинскими бабами и девками уже начал форсить. Нынче вдруг все стало возможно. О том, что самогон запрещен, и думать нечего. Об этом забыть.

Мещеряков сбросил гимнастерку, рубаху. Рубаха оказалась потной, липкой, а Мещеряков сильного пота на себе не любил, поморщился:

- Ты гляди, в каждый бой прошибает тебя потом!

Лег и уснул. Но только - очень коротко.

Когда проснулся, сразу почуял - приятное что-то. Гадать не пришлось, в соседней комнате - звонкий такой голос:

- А мы с батей...

Петрунькин голос! Сыночкин!

- Дора! - крикнул Мещеряков. - Дора, поди сюда!

Дверные створки распахнулись, вошла Дора.

- Здравствуй, Ефрем! Не раненый ты никуда?

- Никуда. А гнедого в ногу стрелили. И кость не задетая, и не заживает - отдыха нету коню настоящего! Когда случилось, сам забыл уже... Вспомнил, что случилось во время погони за Тасей Черненко, и подумал: "Однако - прослышала Дора-то, что гонялся я за Черненкой. Прослышала и приехала! Было бы из-за чего, а то ведь - тьфу, - язвило бы ее". - Ты какой судьбой? - спросил у Доры.

- С попутными. Еще утрось в Соленой Пади известно было - ты берешь Моряшиху. Приехала. Ребятишек тебе показать. На квартиру куда поставил бы меня, Ефрем. С ребятишками, с Ниночкой неловко в штабной избе...

- Поставлю, - кивнул Мещеряков. - К прасолу Королеву и поставлю. Только я недолго здесь буду, день какой.

И вдруг осенило его: "Вызволять меня Дора приехала. Из нынешней войны. Чтобы чересчур не погружался. Чтобы опомнился". Сам себя спросил: "Опомнюсь, нет ли? Вовремя..."

В каждой стычке Мещеряков нынче шел на гнедом впереди всех, гнедой еще и другую царапину получил, в мякоть другой ноги, на марше даже прихрамывал, но в бою всякий раз вел себя бодро, уверенно, будто сам по себе, а в то же время повода слушался на редкость чутко.

Конечно, и гнедого, и его самого тоже могла в любое время достать шальная пуля, но только война не в шальной пуле заключается хотя бы потому, что от шальной уходить не надо, заботы о ней нет - все равно ее не угадаешь.

От шальной пули спасаясь, как раз можно под прицельную себя подставить, которая тебя одного-единственного ждет не дождется. Может - с самого начала боя, а может - с того январского дня пятнадцатого года, когда он в первый раз пошел в настоящий бой, - неизменно ждет его.

В атаке стреляешь, рубишь - противника не видно, видна только его повадка, только его желание убить тебя. Идешь на врага, а он идет на тебя все равно, в пешем или в конном строю, и тут сразу же надо угадать, кто твой враг среди врагов, кто убьет тебя, ежели только на миг раньше ты не убьешь его.

Распознал - не спускай с него глаз, хотя и нужно еще глядеть, чтобы кто-то со стороны - справа либо слева - тоже не нацелился на тебя. Ищи в повадке его, в каждом его движении - ищи ошибку. В том, как идет он на тебя, как берет тебя на мушку, как поднимает на тебя шашку, - ищи!

То ли он рано поднимет руку, то ли поздно, то ли возьмет влево или вправо, а то - слишком прямо идет на тебя, что-нибудь да сделает слишком, а в этом твоя победа.

На днях, совсем недавно, шел навстречу офицер... Рубака! Он таких, как ты, солдатиков не один десяток научил воевать, он сам вот так же шел на пруссаков и на венгерскую кавалерию, лицо у него - бледное, холодное и расчетливое, глаз - цепкий. Чуял он Ефрема издали, будто рукой уже доставал, горла касался.

"Не верь! - сказал себе Ефрем. - Ни в коем случае не верь, не покажи, что мелькнула у тебя мысль, будто вот этот уже не промахнется ни на волосок! Не покажи!" И не показал. И не он, а офицер допустил самую малую ошибку: поверил Ефрему, будто он перебрасывает шашку с правой руки в левую. А он не перебрасывал.

Ночами, бывало, снилось: тихо и молча приближается человек с шашкой или с пистолетом - безошибочный враг... Не жди от него ничего лишнего, не обманывай: бесполезно.

Но то было ночами, во сне. Наяву же еще ни разу не поверил Ефрем врагу, а сам умел врага обмануть...

И что это нынче он подумал обо всем этом? При жене такие мысли? И офицер вспомнился последний? К чему бы это?..

Дора глядела на него, его узнавала. Живого, невредимого. В который раз узнавала на бабьем веку?

Помолчав, Мещеряков спросил:

- На Соленую Падь не кидались белые?

- Командир полка соколов их не пускал подойти. Ну и ты не давал ходу с Моряшихинской дороги. Тоже - известно.

- Скажи! А у нас среди армии слух прошел: отдали Падь белякам. Где же они, белые, куда отошли?

- Обратно у наших, у сродственников, война на ограде. Хотя бы отбить тебе Знаменскую тоже, вот как и Моряшиху отбил?

- Сделаем... На Знаменской дороге белые - как?

- Нанесли нам поражение.

- На Семенихинской?

- То же самое...

- Быстро управляются... Ну - конец им один написанный. Здоровьем не страдаешь? Ребятишки здоровые?

Обнял жену рукой.

У нее потемнели глаза в узких татарских веках. Говорили, у Доры прадед или прапрадед по матери был татарином, князьком бродячим с речки Алея. Она была белая, светлая, с синими, но узкими глазами, и скулы проступают, и нос как бы придавлен при рождении - на кончике плоский след. Ноздри тоже узкие темные щелки. Дыхание через них заметное.

- На квартиру бы меня, Ефрем, - сказала Дора еще раз. - И ждут тебя там. - Кивнула на дверь.

- Кто?

- Товарищи! Товарищ Брусенков и еще... товарищ Петров, командир полка, красный сокол.

Мещеряков встрепенулся:

- Что нужно им? Не говорили дорогой?

- Говорили. Ты им нужен. А привез вместе всех Звягинцев, старик. На тройке. Тройка - с его же ограды.

- Сам старик? И управляется, ничего?

- Управляется. Брусенкова с собою рядом посадил на козлы, меня с Петровым товарищем на сиденье, ребятишек в ноги погрузили. Сорок верст не заметили.

- А белые перехватили бы?

- У нас сопровождение было. Две роты мадьярских и еще другие соколы. Из полка товарища Петрова. Их товарищ Петров тоже на коней посадил. Они у него уже сколько дней спасением революции занимаются, им пешим оставаться неловко.

- Как-как?

- Ну, самые, можно сказать, лучшие соколы - они теперь роты для спасения революции и порядка. Среди гражданских и даже среди военных. В Новой Гоньбе облаву среди ночи сделали, все до одного самогонные змеевики побили. Грабителев объявилась шайка на Знаменской дороге - до человека уничтожили, не спросили - белые или красные.