- Что выяснить?
- Кто ж таки тебя украл?
- Почем же я знаю? Странный вопрос...
- Ну, из разговора ихнего не узнала - кто? Беляки? Жиганы? Свои удумали?
- Не знаю...
- Значит, трое их было.
- Трое...
- Застали они тебя где?
- Не доезжая Протяжного верст пять. Это тебе интересно?
- Ты отвечай, товарищ Черненко! Тебя спрашивают - ты отвечай! Обстановка военная! В засаде воры были? Или встречные?
- Встречные... Один чуть позади. Он и крикнул, что у моей лошади рассупонился хомут. Соскочил затянуть супонь, а в это время те...
- Так не обидели они тебя?
- Не обидели, нет.
- Кони каких мастей под ними были?
- Не помню.
- По обличью на кого они похожие?
- На самих себя...
- Вот что, товарищ Черненко! Когда ты не будешь мне хорошо отвечать, то я могу сделать вывод, что тут заложена провокация! А когда так, то в момент посажу тебя под арест, после с тобой будет разбираться следственная комиссия. Поясняю: комиссия армейская, никому она, кроме главнокомандующего, не подчиняется. Даже товарищу Брусенкову. Теперь вопрос: зачем ты ехала на Протяжный выселок?
- Решила поехать - и поехала.
- По чьему поручению?
- Сама по себе.
- Бумаг при тебе не было?
- Не было.
- Будешь ты говорить либо нет?! - заорал вдруг Мещеряков и замахнулся на Тасю нагайкой. - Ну!
- Бумаг при мне не было. Никаких.
Мещеряков сунул нагайку под себя и спросил еще:
- Ладно. Ты приехала бы на выселок, я бы тебя встретил, спросил: зачем ты здесь? Что бы ты ответила?
- Хочу участвовать в завтрашнем сражении. Тебе известно - члены партии и сочувствующие распределились поротно. Или ты не знаешь об этом?
- О бабах разговора не было.
- Был разговор о войне. Я тоже хотела тебя спросить, товарищ Мещеряков: ты следственной армейской комиссии, наверное, сам не подчиняешься? Когда делаешь безобразия, она тебя не привлекает к ответственности?
- Не было случая. Безобразий я не делал.
- Разве это не безобразие: накануне сражения, в самую ночь перед ним, главнокомандующий гоняется за бабами? Меня украли. Так послал бы в погоню людей, но не самому же тебе за мной гоняться? Разве это твое дело?
- Не мое... Но бабу-то украли у партизанов из-под самого носа!
- А тебе разве не все равно?
- Все равно... Но все ж таки из-под самого носа, а? - Потом, засмеявшись, Мещеряков еще обернулся к Тасе, в темноте поправил на себе папаху, поплевал на руку и потер сапог. Приступил к разговору серьезно и в то же время насмешливо. - Я сроду за женщинами не бегал, товарищ Черненко. И не буду никогда. Не люблю. Не дело это. Это который бегает, без конца ухаживает, а в действительности преследует. Как охотник, по следу идет, идет, глядит, где бы на ее удобнее окончательно петлю накинуть. Еще неизменно перед ней представляется. Если голос, к примеру, у него грубый говорит тихо, если он работник худой, ленивый - объясняет причину: то ли занемог, то ли потому и не работает, что от любви горит. Она же и виноватой оказывается. Когда у него на правой стороне бородавка - он левой вперед ходит, когда сильно жадный - платочек ей купит. Не признаю! Мужчина - он и без того сильнее женщины, это известно, зачем же ему прикидываться разно? И так и этак? Пусть уже она и глядит, который ей всех милее, тем более от любви ей всегда горше приходится, как мужчине. Ну, а когда она спросит: "Нужна ли я тебе?" - то это грех ответить, что не нужна. Разве уж она какая-нибудь вовсе. Действительно, почему нет? Почему я ласковым не могу быть, когда ей ласковые так глянутся? Либо смелым, когда у ее от смелости дух захватывает? - Развел руками. - Да ты понимаешь ли в этом? - Поглядел на Тасю и еще сказал: Представить невозможно, чтобы понимала!
- Да, - подтвердила Тася, - невозможно...
Она действительно не могла себя представить иной, чуть-чуть не такой, какая она есть сегодня, не хотела даже своего прошлого - ни одной встречи с ним, самой случайной, самой неожиданной.
В партизанских лазаретах кое-где были городские девицы и женщины сестры милосердия, фельдшерицы; в районных революционных штабах восставшей местности они тоже иногда встречались - она не обмолвилась словом ни с одной из них. Все эти интеллигентные девицы, женщины, мужчины, - все без исключения люди, похожие на нее самое, стали теперь самыми чуждыми для нее людьми.
Близко было до выселка, Мещеряков снова велел подать ему гнедого. Вскочил в седло, заругался:
- Вот, язвило бы тебя - как буду без коня? А? Когда он в бою захромлет окончательно? В бою? Как буду? Может, он стерпит?
Пришпорил...
За поскотиной выселка в темноте слонялся народ - милосердные сестры и солдаты. Смешки раздавались, кто-то даже пиликал тихонечко на гармошке, но приумолк, услышав конский топот.
Мещерякову это не понравилось. Ни к кому не обращаясь, но так, чтобы услышали все, он сказал:
- Будто и не перед боем! Будто и не военное у нас положение - просто балаган! Команда выздоравливающих!
В темноте кто-то хихикнул, но опять тихонечко, нельзя было понять хихикнул или нет.
Когда же вошли в помещение, Мещеряков сразу же, с порога, окинул всех недоумевающим взглядом: что-то случилось здесь во время его отсутствия. Что-то случилось...
По-прежнему пахло ржаниной. Под лампой, подвешенной к потолку, на прежнем месте сидел комполка двадцать четыре, замещавший Мещерякова. Вид у него был растерянный. Разведчиков набилось пол-избы. Гришка Лыткин был уже здесь, во все глаза уставился на главнокомандующего.
После короткого замешательства поднялся комполка двадцать четыре:
- Товарищ Мещеряков! Сражения не будет. Не может быть!
- Что? Что-о? - быстро спросил Мещеряков, наступая. - Что сказал?
- Сражения не будет. Командующий фронтом товарищ Крекотень прислал приказ - полкам нашей группы контрнаступления срочно перейти на Моряшихинскую дорогу, сделать заслон от белых. Белые идут по той дороге огромной массой!
- Полковые командиры, - приказал Мещеряков, - подойдите ко мне! - И сам направился в соседнюю горницу. Обернулся. Спросил: - Ну?
- Уже нету, товарищ главнокомандующий! И моего полка нету, и я сам ушел бы, когда не ждал бы твоего возвращения! - сказал комполка двадцать четыре.
- У-убью-ю! - заорал Мещеряков. - У-убью-ю!
- Кого-кого? Товарищ главнокомандующий, кого? - подпрыгнул Гришка Лыткин, срывая с плеча винтовку.
- Пошел к чертовой матери! - крикнул Мещеряков, крикнул снова и еще громче, потому что не знал, кого он грозился убить.
Тут вошел Петрович - командир красных соколов. Доложил, что его полк на месте, ждет распоряжений главкома.
Мещеряков и Петровичу не ответил. Приблизился к темному окну, поглядел в него. Рукой показал через плечо на Тасю Черненко:
- Эту - арестовать!
"Ждали от меня победных боев, хотя бы и молчаливо попрекали за бездействие. Все попрекали - Брусенков, Петрович, даже Довгаль, - думал Мещеряков яростно и злобно все еще глядя в темное окно. - Ну вот дождались! - Он вспомнил свой штаб в Соленой Пади с одиночной комнатой, с чернилкой и с ручкой... - Все думали: это главнокомандующему страсть как нравится - и кабинет и чернилка! Только этого ему и надо? Вот как могли о нем подумать! Да?"
Разведчикам Мещеряков сказал, чтобы впредь все сведения они передавали Жгуну, а его лично не искали бы. Чтобы они немедленно выяснили положение на Моряшихинской дороге.
Приказал Петровичу собрать командный состав полка красных соколов в кошаре под Малышкиным Яром, в той самой, которую хотел сделать командным пунктом в предстоящем бою.
Через полчаса и сам был в этой кошаре с плоской, наполовину раскрытой соломенной кровлей.
Падала сверху луна, изломанным коричневым пятном лежала на овечьем помете, на соломенных охвостьях, на дерновой стене кошары.
Вошел и встал посреди этого пятна широкогрудый латыш, огляделся, вынул из карманов руки, а изо рта трубку. Зажав трубку в кулаке, проговорил: