Катерок бежал дальше, дальше... На правом берегу Фонтанки вырастали, сменяя друг друга, доходные дома прошлого, конца позапрошлого века - и сегодня жилой район, здесь питерцы всегда жили, а чего-чего с ними не происходило, становилось легендой, высокой культурой, но здесь и сейчас живут, гуляют с детьми и просто так - входят-выходят из этих домов, во дворах и сегодня режутся в домино, пьют на двоих, на троих...
Мы миновали Новую Голландию, вошли в Екатерининский, затем в Крюков канал... Откуда-то отсюда выходили тогда флотские офицеры, матросы, вспоминал я, - Гвардейский морской экипаж, а на площади как раз начали стрелять, тогда моряки побежали - по Екатерингофской набережной, по набережной Крюкова канала к Галерной улице, выходившей на Сенатскую площадь... Слишком поздно! В то же самое время, с другой стороны - вспомнил, вспомнил я! - по невскому льду с полной боевой выкладкой бежала Первая рота лейб-гвардии Гренадерского полка... А Финляндский полк, он-то и мог все решить - тысячи штыков! - так и не вышел. А те, кого все-таки удалось вывести, так и шли, бежали с разных сторон, все ближе, ближе, мимо строящегося Исаакия, к Сенату...
Мы вышли в Мойку - где-то там и Исаакий, обогнули место, где до сих пор непонятно почему милая моему сердцу Софья Львовна вместе с этими... Как же их звали, нет, сразу не вспомнить - прикончили царя-освободителя... А дальше, мимо Марсова поля к Инженерному замку - и все это в цветущей, кипящей, благоухающей сирени... Да, именно тут в белые ночи бродят девушки с безумными глазами... Тот самый петербургский миф, или Ленинград, как форма существования - так, кажется, это сегодня формулируется?
- Ну, брат... - сказал я.
Мне показалось, он услышал, был удивлен, растроган, такого от меня не ожидал. И все простил.
Мы разворачивались, входили в Фонтанку.
- Гляди, гляди! - закричала моя барышня. - Наш чижик!..
Он все так же сидел на полочке - маленький и беззащитный, под солнцем сверкала, вздрагивала золотая головка, я подумал было бросить ему бутылку пива - конечно, он ждал его от меня! - но побоялся, зашибу - он мог бы и не успеть вспорхнуть... Да и окна закрыты.
Неужто мы, на самом деле, сегодня... уезжаем? - внезапно вспомнил я. А как же: на свете все кончается, у кошки есть конец... Или там как-то иначе?.. А если так - что автор имел в виду?.. Нет, быть не может, чтоб все уже закончилось! Конечно! Три дня, но ведь четыре... ночи?..
Когда-то в юности я писал пьесы, одна называлась - "Только день", и мысль была в том, что совершенно не важно, сколько человек живет - три дня или долгие годы. Он успеет съесть три порции мороженого или триста, у него будет одна женщина или... С тех пор утекло много воды: я был знаком со множеством женщин, три из них стали моими женами, а мороженого я уже давно не пробовал. Но...
Оставалась последняя ночь! В скором поезде, и то, что здесь происходило, совершенно неважно, быть может, ради последнего "СВ" все и было задумано?
Кажется, мы еще раз обедали в том же ресторане на другой стороне Фонтанки. Втроем. Перед тем распрощались с братом. Очень нежно. Мои девушки были от него в восторге - "Настоящий интеллигент!". Очевидно, по сравнению со мной.
Потом полетели уже не часы, а минуты. Мы побросали вещи в сумки и расстались с вымечтанным двухместным номером безо всякого сожаления. Но ведь и там что-то было, было, а уж грохот трамвая мне никогда не забыть...
В вестибюле опять разноязычная толпа и гора заграничных чемоданов. Тина металась между своими клиентами и, подбегая к нам, докладывала о происходящем.
- Они боятся поезда и уже заказывают билеты на самолет. Несчастного корейца, у которого сразу же, еще в Москве, увели чемодан, я вроде уговорила остаться в поезде...
- Зачем? - спросил я.
- У него завтра самолет на Стамбул, в двенадцать часов дня. Я ему объяснила, что самолеты у нас ненадежны, а поезда всегда точно по расписанию. В восемь утра он будет в Москве, а поскольку чемодана у него нет, он и пешком успеет до Шереметьева...
- А зачем ему Стамбул, если он кореец? - спросил я.
- Он там живет, - сказала Тина, - он знаменитый корейский писатель.
- Стамбул, конечно, ближе, - сказал я, - до Сеула он пешком, пожалуй, не дойдет, но в Стамбуле живут турки. Ты куда его собираешься отправить?
- Мне надо, чтоб он добрался до Москвы, а там пусть сам разбирается.
- Бедный доверчивый кореец, - сказал я, и выяснилось, как в воду глядел. Но это не сразу выяснилось.
- Господа участники конференции... - объявила в микрофон очень хорошенькая питерская девушка, я вспомнил, что в день заезда приставал к ней здесь в вестибюле в надежде найти крутые яйца и она мне очень сочувствовала. - Господа участники! Те, кто едут в "СВ" в десять вечера, садятся в автобус с красными полосами, а те, у кого билеты в поезде, отправляющемся в одиннадцать вечера, в автобус с зелеными полосами. Можете там оставить свои вещи, их после банкета вместе с вами отвезут на вокзал, прямо к поезду. Милости просим принять участие в прощальном банкете...
Вот это культура, организация, думал я с завистью, не то, что наша коллективная каша, сочиненная Клавой - не к ночи будь помянута... И на всякий случай отдал очаровательной распорядительнице наш коллективный билет.
Мы забрались в краснополосатый автобус, нас было мало - только "СВ". Все та же милая девушка представила меня руководителем делегации. Я бросил наши сумки на свободное место.
Автобус тронулся, я не успел ни о чем подумать - и вот уже осточертевшие за эти дни Клодтовы лошади, к счастью, мы отвернули от Фонтанки, чуть проехали по Невскому в сторону вокзала...
Старый питерский особнячок, широкая лестница - толпа... Откуда они набежали, едва ли на всех хватит... Все возбуждены, чему-то радуются и полны надежд. Наш московский приятель повел нас сквозь толпу к некой двери, на которую я бы и внимания не обратил.
- Стойте здесь, а как только откроют...
Он был действительно хозяйственный мужик, мы оказались первыми, а столиков мало, все толпились вокруг большого общего стола, а мы на захваченный нами плацдарм натаскали всего-всего. Было очень красиво и обильно.
Сидели мы впятером, потом к нам подсел очень знаменитый московский писатель, с которым у меня после доклада завязалось нечто вроде близкой дружбы - что-то меж нами пролетело, а Тина, как я заметил, положила на него глаз.
Нам было очень хорошо. И чем дальше, становилось все лучше.
Наш столик оказался рядом с эстрадой, у микрофона один оратор сменял другого - питерцы, москвичи, евро-азиаты, американцы и эти. Все говорили о том, как замечательно прошла конференция и что мы не отдали и ни за что не поступимся нашей Свободой и Демократией. Читали стихи и, кажется, пели.
К нам подошел знаменитый питерский писатель с бородой, тот самый, у которого в ночном поезде из Москвы возникали сексуальные фантазии. Тина ему о них напомнила: "Как, мол, сейчас - не возвращаются?". Он решительно отрекся.
- Я два часа растаскивал чемоданы по всему составу, - сказал он, поглаживая бороду, - и со мной вообще такого не бывает.
Я не стал ему возражать, хотя хорошо помнил, как он сидел на чемодане и эти фантазии озвучивал.
- У меня возникла идея, - сказал я своим собутыльникам, - можно бы подойти к микрофону и ею поделиться, но я еще недоформулировал, а потому предложу только вам. Понимаете, в чем дело... Есть какая-то историческая несправедливость в том, что этот город фантастически прекрасен, а наш - столь же фантастическая помойка. Что если совершить обмен? Причем, не из столичного хамства, а для выявления духовной глубины всей нашей гигантской территории?
- Что на что будем менять? - спросил мой московский приятель.
- Помните, на месте конного императора у Мраморного дворца стоял когда-то броневичок и на нем было написано: "Смерть капиталу!"? Его увезли, там, где он сейчас, ему, очевидно, и место. Значит, в принципе такой обмен-передвижка возможен?