Вздыхаю, желая, чтобы жизнь была совсем другой. Но я не могу ее изменить, и поэтому отпускаю руку Арии и окидываю взглядом ее комнату. На маленьком, старом столе лежит раскрытая Библия.

— Мама действительно беспокоилась, понимаешь? Она заботится о тебе, даже если не показывает этого.

Встаю, и меня мгновенно начинает донимать внутренний зуд. Беспокойство, вселяющееся в меня всякий раз, когда я не в «Инферно». Драки и причинение боли людям — единственное, что сдерживает эти эмоции. Я не могу это контролировать, не могу с этим бороться. Мне это нужно, и как только я ухожу, это чувство возвращается.

Иногда оно может сохраняться некоторое время.

В других случаях оно настигает меня в тот момент, когда я ухожу.

В последнее время чаще всего это последнее.

Мое внутреннее время истекает, и я боюсь, что скоро полностью потеряю себя.

Я сорвусь.

— Может, я ей и небезразлична, но она считает меня отродьем Сатаны.

Ария ничего не говорит, и я знаю, что не скажет. Потому что это правда.

— Я вернусь туда завтра. После школы, — неожиданно говорю я, зная, что не могу ждать до следующих выходных.

С каждым прошедшим днем я все больше чувствую клаустрофобию. Мне кажется, что стены смыкаются и что скоро у меня не останется и сантиметра свободы.

Как будто я сама перестаю существовать как целое.

— Что? Как? Моя мама никогда этого не допустит.

— Да, ну, я ускользну. Не знаю. Что-нибудь придумаю. — Я провожу пальцами по волосам, распуская хвост.

— Если она узнает... если они оба узнают...

Ария качает головой, ее кожа бледнеет, когда та думает о последствиях. Она теребит подол своей сорочки, нервно покусывая губу. Ария очаровательна, с ее мягкими каштановыми волосами и ореховыми глазами. В своей белой ночной сорочке она похожа на ангела.

Я вздыхаю.

— Ей придется с этим смириться. Это всего лишь один вечер.

— Я не хочу, чтобы она снова заставила тебя идти в подвал, — шепчет Ария, опустив глаза в пол.

О, да. Подвал, где я сижу и молюсь часами напролет. Где у них есть алтарь Иисуса Христа с таким количеством гребаной святой воды, библий, крестов и других священных вещей, что я чувствую, что сгорю среди них заживо.

Один раз дядя Джерри действительно прикоснулся крестом к моей коже, чтобы убедиться, что я не одержима. Полагаю, он ожидал, что у меня загорится кожа.

Я хмурюсь.

— Я больше туда не пойду. Мне уже не тринадцать. Если они попытаются заставить меня, я просто уйду.

Глаза Арии мгновенно наполняются слезами.

— Ты не можешь меня бросить!

Вздрогнув, я подхожу к ней и прижимаю одну руку к ее затылку, а другую к губам, заставляя замолчать. Ей нельзя говорить слишком громко, иначе придут ее родители и найдут причину, чтобы повесить на меня еще один грех.

— Я никогда не оставлю тебя, Ария. Но ты должна знать, что я не могу оставаться здесь, верно? Как только я буду в состоянии, то уйду отсюда.

Ее глаза наполняются слезами, они текут по ее щекам и попадают на мой палец. Я вытираю ей лицо и убираю руки.

— А как же я? Ты возьмешь меня с собой? — хнычет Ария.

Я склоняю голову набок, никогда раньше она не хотела уехать. Ее родители никогда бы ей не позволили. Мне повезет, если после моего ухода они позволят мне с ней говорить.

— Почему ты хочешь поехать со мной? — шепчу я.

Ария прищуривает полные слез глаза, пряди волос прилипают к влажным вискам.

— Ты же не думаешь, что я захочу здесь остаться, так ведь? Что я не вижу, как меня запихивают в тесную коробку? Я задыхаюсь, Рэйвен, так же, как и ты.

Я смотрю на Библию, чувствуя себя чертовски растерянной.

— Ты никогда раньше не казалась несчастной.

Ария поднимает руку и сжимает золотой крестик на шее.

— Я люблю Бога, Рэйвен. Больше всего на свете. Но я могу любить Бога и быть свободной, не так ли? Какой смысл Богу отдавать свою жизнь за мою, если у меня ее даже не может быть?

Мое сердце скручивается в неудобный узел, который, кажется, вот-вот разорвет меня надвое.

— Я не могу просто взять тебя с собой.

Она тянется ко мне и сжимает мои ладони, не давая ни малейшей свободы. От этого прикосновения меня пронзает ощущение дискомфорта, но я сжимаю челюсть, игнорируя жжение. Это Ария. Это всего лишь Ария.

— Не оставляй меня, Рэйви. Это все, о чем я прошу. Тебе необязательно забирать меня навсегда. Просто не оставляй меня здесь, где я буду гнить между страницами Библии.

Я чувствую, как ее паника наполняет воздух, и знаю, что она недалека от срыва. Поэтому сжимаю ее руки.

— Обещаю, что не брошу тебя, Ария.

Она распахивает глаза.

— Правда? Обещаешь?

Я кривлю губы в неловкой улыбке.

— Обещаю.

Ария тяжело вздыхает, и я чувствую, что разрываюсь на части. Из-за сильных эмоций теряю самообладание. Еще один палец на выступе. Я держусь. Ради Арии я держусь. Но тот факт, что она видит во мне своего спасителя, меня беспокоит.

Я могу защитить ее от окружающих, но как защитить ее от меня самой?

Рэйвен — восемь лет

Меня отвлекают звуки тихого пения. Я поднимаю взгляд от своего рисунка — моё изображение сидящей на дереве птицы больше похоже на круг с лицом на палке. Потом бросаю на пол зеленый карандаш, сползаю со стула и иду к окну.

Мама с папой говорят, что с наступлением темноты я должна оставаться дома. У нас чудесный ужин, иногда только мы втроем, а иногда папа и мама приглашают своих друзей. Сегодня вечером у них были гости, и это было очень странно: все прикасались друг к другу и бросали долгие взгляды. Мне интересно, почему они так делают? Почему иногда папа наклоняется и целует друга в щеку.

Я не спрашиваю, потому что папа редко злится, но, когда это происходит, у него напрягается шея и краснеет лицо. Потом он на некоторое время исчезает, и я не вижу его, пока тот снова не становится счастливым.

После ужина мама и папа обычно говорят мне, чтобы я либо играла в своей комнате, либо смотрела телевизор в гостиной. Иногда это становится скучным, и мне хочется, чтобы у их друзей были дети, с которыми я могла бы играть. Мы живем в Калифорнии, где должно быть много людей. Но вокруг нас только песок и грязь, поэтому я не знаю, где все эти люди спят.

Я пробираюсь к подоконнику и, прижавшись пальцами к дереву, смотрю на большой костер во дворе. Вокруг него сидят их друзья, и, распахнув от удивления глаза, я вижу, что они раскачиваются взад-вперед без рубашек. Из радиоприемника поблизости доносится музыка. Папа подходит к одной из женщин и прикасается к ее телу, как он это делает с мамой. От этого у меня в животе возникает неприятное чувство, и я сжимаю пальцами платье персикового цвета, желая, чтобы они не делали таких вещей. Это ненормально. Неправильно.

Папа ходит вокруг нее, руками убирая волосы с ее плеч, а затем наклоняется и целует ее в шею. Женщина закрывает глаза, наклоняет голову в сторону, и я вижу, как папа водит руками вокруг ее груди, сдавливая кожу и оттягивая розовую часть ее грудей.

Я перевожу взгляд на маму, гадая, не сердится ли она, что он так к ней прикасается. Мне кажется, что этого не должно происходить, особенно, когда мама рядом. Но она стоит с другой женщиной и прикасается к ее телу так же, как папа.

«Что происходит?»

Папа отходит от той леди и идет к скамейке, сделанной из больших бревен. Он засовывает под нее руку, и разинув от удивления рот, я вижу, как тот поднимает нож. Лезвие острое и поблескивает в свете луны. Я впиваюсь зубами в нижнюю губу, задаваясь вопросом, не отвернуться ли мне, но знаю, что не смогу, как бы сильно ни старалась.

Папа подходит к женщине, которая, кажется, совсем не боится, она поднимает лицо и руки к небу, раскачивается взад-вперед, пока все напевают под музыку, которой нет.

Я наблюдаю, как папа прижимает к животу женщины кончик ножа, проводя им вдоль ее тела. Он движется между ее грудей, вверх к ключицам и снова вниз. Папа перемещается женщине за спину, поднимая нож к ее шее. Затем он наклоняется, и я вижу, как шевелятся его губы, когда он что-то шепчет ей на ухо.

Глаза женщины раскрываются, как будто она немного напугана, но в то же время понимает. Я смотрю, как она закрывает глаза и громче поет под музыку.

Папа втыкает нож ей в шею.

Впившись в нее взглядом, я вижу, как темно-красная река стекает по его рукам и ее обнаженному телу. Женщина падает вперед, сделав свой последний вдох, и папа хватает ее, продолжая раскачиваться под музыку.

Другая женщина тихо вскрикивает, и моя мама крепко обхватывает ее, мамино лицо впервые за все время становится злым. Она заводит руки женщины за спину, удерживая ее на месте, в то время как папа бросает мертвую женщину и подходит к ней с окровавленным лезвием.

Он вонзает его в живот женщины и тянет вверх. Я едва слышу звук, но чувствую, как он натягивает ее кожу и мышцы, когда папа ведет ножом по коже, вверх между грудей.

Крики женщины быстро стихают, и она падает. Моя мама роняет ее, и я смотрю, как руки моего отца взлетают в воздух, он пятится назад, пока не падает на бревенчатую скамейку. Мама наклоняется, стягивая через голову платье, чтобы обнажить свое тело. Она переступает через женщину, которая выплевывает кровь изо рта на землю, и бросает на нее платье.

Мой отец расстегивает джинсы, вытаскивает сосиску, которая выглядит больше, чем я когда-либо видела, затем мама забирается на него и начинает двигаться. Я отворачиваюсь, совсем забыв о своем рисунке, поскольку у меня в животе поднимается ужин.

В оцепенении иду в свою спальню, чувствуя, что совсем не знаю тех людей снаружи. Мама и папа — самые добрые люди, которых я когда-либо знала. Они никогда не сердятся и всегда поступают правильно.

«Они что, только что кого-то убили?»

Я даже не переодеваюсь в пижаму, откидываю одеяло, проскальзываю под простыни и перекатываюсь на свой напряженный бок.

«Что они только что сделали? Почему они так поступили с этими женщинами?»

Эти мысли мучают меня всю ночь, погружая в беспробудный сон, из которого я не могу выбраться.