Но все ж не мог из памяти сердечной

Исчезнуть Африке; к нему она

Что миг — то льнет, любови бесконечной

И тайного желания полна.

Но так владел ей страх Дианы вечный,

Что, мыслью робкой порабощена,

Туда уже не смела и прокрасться,

Где Африко иль где он мог попасться.

Так день прошел, еще, опять и снова,

Прошла неделя, месяц миновал,

Как Африко не видел дорогого

Лица любимой. Жил он и страдал.

И все влекло его — не знал иного, —

Все к лесу, где он Мензолу лобзал,

И все ее разыскивал, блуждая

И чудеса о ней воображая.

Но не являлась облегчить томленья.

Так что Фортуна сжалилась над ним,

Скупая до сих пор на наслажденья,

Увидев, как он бледен, как томим,

Страдальцу оказала снисхожденье:

Ведь отдых и ему необходим,

А бродит он, беседуя с собою,

Не ведая мгновения покою.

И вот, когда второй уж месяц длился,

Как, Мензолы не видеть осужден,

Он большим бы страданием томился,

Да был уж до предела доведен, —

Казалось, будто в зверя обратился

Всем видом, голосом, молчаньем он,

И голова кудрявая тускнела,

И все молчал, как будто онемелый, —

И пас однажды, как обычно, стадо

В давно знакомом месте под горой,

И в мысль ему вошло тогда, что надо

Пойти туда, где давнею порой

Ему клялася Мензола-отрада

К нему вернуться. Кинулся стрелой,

Большое стадо бросив без охраны,

С одним копьем, один к своей желанной.

И, подошедши к водам в той долине,

Где Мензолой своею овладел,

Глядел вокруг и, стоя посредине,

«О Мензола, — сказать себе посмел, —

Не верю, ты ль рушительница ныне

Обета, что мне клятвой прозвенел

Священною сюда ко мне вернуться?

Ведь богу, мне ль — придется обмануться.

Напомню ли, как тут мы обнимались,

Слились в одно сплетенье жадных рук;

Клялась вернуться, и очей касались

Уста — и лгал напрасной клятвы звук,

И тут — не навсегда ль мы расставались?

Меж нами даль горчайшей из разлук.

Напомню ли, какие уверенья

Ты расточала, чуждая сомненья?»

Перескажу ль все стоны, воздыханья,

Что Африко, рыдая, издавал?

И, бередя несносные терзанья,

За мигом миг, вращаясь, восставал, —

Малейшие любви воспоминанья,

И добрые, и злые. Он страдал

Час от часу несносней и тяжеле —

И кончить положил он в самом деле.

И он остановился над водою,

Копье в руке блестящее зажал

И острие уставил пред собою,

А древко в землю. «Злой Амур! — сказал. —

К какой судьбе я приведен тобою!

Вот умираю, грозный час настал!

И все же пусть мой миг последний минет,

Когда надежда вовсе дух покинет.

О мой отец, о мать, спаси вас, Боже!

Я ухожу в Аид, в угрюмый край.

А ты, река, зовись со мною схоже

И мой конец страдальный означай,

Какого нет мучительней и строже!

И взгляду всех живых напоминай

Волной, моею кровью обагренной,

Что пал я здесь, любовью пораженный».

Промолвив так и к Мензоле взывая,

Он сталью грудь насквозь себе пронзил,

И, сердце та мучительно пронзая,

Его сразила, юноша почил.

И мертвого взяла волна речная,

И дух от тела вольно воспарил,

А воды, что долиною катились,

Густою кровью ярко обагрились.

Та речка — так, как и теперь, — делилась

Пониже на два разные русла.

Тем, что поуже, там волна катилась,

Где хижина покойного была, —

Волна кровавая. И вот случилось,

Был Джирафоне тут, как потекла

Вода, что кровь. Сжал сердце ток бегущий

Предчувствием большой беды грядущей.

И вот пошел туда, не молвив слова,

Где было стадо, как он думать мог.

Нет Африко, — напрягши силы снова,

Он по реке со всех пустился ног

Искать, откуда начался сурово

Зловеще обагренный кровью ток,

И отчего, и кто тому причина, —

И подошел, и вот увидел сына.

Взглянул — лежит он в речке бездыханный,

Грудь юную насквозь прошло копье, —

Чуть не упав, старик в тоске нежданной

Вдруг понял горе горькое свое.

Взял за руку его и с несказанной

Печалью молвил: «Чье тут дело? Чье?

Сыночек мой! Кто эту рану злую

Нанес тебе и отнял жизнь живую?»