Труп вынес из воды отец несчастный

И положил, рыдая, на траву,

И проклинал он этот день ужасный:

«Сын ненаглядный, как переживу?

Как мать узнает: сгинул сокол ясный,

Его не видеть больше наяву?..

Что делать нам, убогим, в горькой доле?

Одни мы одинешеньки — доколе…»

И вбитое копье из сердца вынул,

И на железо он глядел с тоской.

«Сынок мой, кто со злобой ярой ринул

Его в тебя, с свирепостью такой,

Что красный день мой уж навеки минул? —

Он говорил, рыдая. — Где покой?

Уж, верно, тут Дианы злое жало.

Ей, ненасытной, нашей крови мало».

Но вот, оглядывая неустанно

Копье со всех сторон, он в нем узнал

То, что при сыне было постоянно.

Тут, света уж невзвидев, зарыдал:

«О, что же тут за дикий случай странный?

Сынок мой глупый, бедный! — он сказал. —

К нему пришел ты сам ли злой судьбою,

Расчелся ль кто твоим копьем с тобою?»

Потом, поплакав долго и уныло,

Он сына поднял на плечи себе

И с тем копьем, что было так постыло.

Отнес его домой, к родной избе.

И матери поведал все, как было,

Все время плача, о лихой судьбе,

И, показав копье, того не минул,

Как сам его из груди сына вынул.

А плакала ли мать тут безутешно,

Об этом никому не нужно слов,

И не пересказать бы мне, конечно,

И вопль, и плач, и поздний тщетный зов,

И как она, страдая в тьме кромешной,

Кляла Фортуну и самих богов,

Лицом к лицу сыночка прижималась

И в муках, и рыданьях надрывалась.

Но наконец, как чтить умерших строгий

Повелевал обычай той порой,

Так тело, после скорби слезной, многой,

Рождавшей плач, и жесткий вопль, и вой,

Сожгли, рыдая с мукой и тревогой,

С великой, безутешною тоской,

Как те, что в этой жизни благо знали

Единственное — и его теряли.

А после пепел стынущий собрали

Костей сыновних и к реке пошли,

Где воды все багряные бежали

И кровью сына милого цвели.

У берега там землю раскопали

И пепел в ней глубоко погребли,

Чтоб имя там его не погасало,

Но реку навсегда знаменовало.

С тех пор, как ныне, реку люди стали

Прозваньем Африко именовать:

И там в тоске и горе пребывали

Отец-страдалец, мученица мать.

Так Африко окончил жизнь в печали.

О милом память — речке сохранять.

Оставим их и возвратимся снова

Мы к Мензоле, о ней продолжу слово.

А Мензола тем временем страдала

И грустно, и раздумчиво жила.

Но все ж, поняв, что облегчить нимало

Всего, что совершилось, не могла, —

В неcчастиях терпенье обретала

И, как бывало, снова начала,

Хоть изредка, с подругами встречаться

И, хоть и против воли, оживляться.

И повстречать не раз ей приходилось

Тех нимф, что были с ней, когда она

Досталась Африке. Все, что случилось,

И все другие знали уж сполна, —

Не о грехе, конечно: говорилось

О том, как честь успешно спасена.

И Мензола, умея лицемерить,

Заставила в свое спасенье верить.

И с каждым днем спокойней становилась

И тверже Мензола, убеждена,

Что к ней все уваженье сохранилось

Ее подруг, считавших, что она,

Как и они же, чести не лишилась,

И лжи ее поверивших сполна,

Так что казалось ей, что и Диана

Уж ни греха не вскроет, ни обмана.

Не значит это, что она изгнала

Из сердца Африка, иль чтоб могла

Забыть услады прежние, — нимало;

Иль чтоб его тихонько не звала,

Когда не страшно, или не вздыхала

По там частенько, ласково-мила;

Влюбленную, любовь ее страшила, —

Она огонь глубоко в сердце скрыла.

И, как всегда, бродить уже решилась

С подружками она, с копьем в руке,

Охотясь. Вот в том месте очутилась,

Где Африко сдалась. И вдалеке

Любуясь, завздыхала, умилилась,

Чуть слышно молвя в сладостной тоске:

«Мой Африко, всей радостью земною

Ты здесь упился, овладевши мною!

Теперь уж я не знаю, что с тобою,

Но, думаю, тоскуешь обо мне

Глубоко. Только не моей виною:

Страх не дает мне мыслить об огне».

Так говоря, желала всей душою,

Чтоб Африко доволен был вполне,

Теперь уверенная уж заране,

Что все здесь тайна — нимфам и Диане,