Эмигрант

Давид подошел к двери гаража и оглядел окрестности. Он чувствовал себя разбитым; все его тело болело. Последние дни он работал как одержимый, стараясь устранить наиболее существенные повреждения, и если бы не крепкое сложение, которое он имел в этом мире, он, наверное, умер бы от перенапряжения.

Едва прибыв, он сразу понял, что Надя не солгала. Все на самом деле было плохо. Мир снов застрял на глубине в двадцать тысяч метров, и было очевидно, что тиски давления уже начали сжимать его, сминая его края и границы, дробя его космос.

«Когда тебя вышвырнуло, все заблокировалось, — объяснила ему Надя. — Мы оказались пленниками большой глубины. Тут и там начали открываться протечки. Поэтому я отправилась за тобой. Ты хозяин этого мира, и только ты способен его восстановить. Здесь говорят, что ты обязан поддерживать его в надлежащем состоянии, что это часть общественного договора с тобой». Давиду хватило краткой прогулки, чтобы услышать повсюду стон сжимаемого металла. Давление океана деформировало небесный свод, прогнуло его, как старую жестянку. От избытка влажности небесная лазурь растрескалась, а облака покрылись ржавчиной. Между листами обшивки сочилась вода. Соленая вода, которая разъедала все, с чем соприкасалась. Пустырь превратился в болотистую равнину, где кишели морские звезды. Эти отвратительные создания заполонили и город. Они карабкались по фасадам домов, проникали в окна, сильно досаждая жителям.

Сжимая Надину руку, Давид обошел свои владения. Девушка держалась холодно и отстраненно. Давид чувствовал, что она еще дуется на него за его стремительное бегство и за смерть Жорго. Напрасно он объяснял ей, что его вины здесь нет, что это Марианна своим злосчастным уколом спровоцировала кошмар — Надя по-прежнему хранила недоверчиво-равнодушный вид.

Небо в самом деле выглядело плохо — как корпус старого корабля, который дал течь. Хуже всего были ржавые облака, которые со скрипом тянулись по небосводу, обрушивая на головы находившихся внизу дождь рыжей пыли. Вдобавок в воздухе стоял запах тины, от которого першило в горле. Улицы были пусты: все жители укрылись в своих домах, ожидая, когда обстановка улучшится. Давид и Надя шли по безлюдному, охваченному унынием городу-призраку, перешагивая через ползущие по мостовой морские звезды.

— Они проникают через трещины в обшивке, — тихо сказала девушка, — поднимаются по канализационным трубам и оккупируют ванные комнаты.

Больше всего Давида беспокоила влажность, пропитавшая переборки. Из-за нее небо вздулось пузырями, а солнце потускнело. Солнечный диск уже не слепил; он приобрел гнусный желтоватый цвет и слегка чадил, распространяя запах дрянной свечи. Следовало вмешаться как можно скорее, заделать протоки и упрочить небесный свод, пока какой-нибудь из листов обшивки не уступил напору и на землю не обрушился потоп.

Давид объявил общую мобилизацию и приказал воздвигнуть самые высокие лестницы, какие удалось найти. Целую неделю жители города по цепочке передавали ведра с гудроном и материалы для сварки. Небесный свод укрепили при помощи балок и распорок; выглядело это не слишком эстетично, но зато снизило чудовищную нагрузку на ребра жесткости корпуса.

— Не проще ли было бы переместить нас на менее опасную глубину? — предложила Надя.

— Я не могу, — признался Давид. — Мое тело, там, наверху, отказывается мне подчиняться. У меня больше нет прежних возможностей… Что-то нарушилось.

— Ну да, конечно, — нетерпеливо вздохнула девушка. — Ты всегда любил, чтобы тебя уговаривали.

Но дело было не в этом. Давида не покидало ощущение, будто его поразил какой-то ступор. Его воображаемое тело казалось ему не таким гибким, не таким сильным, как раньше. Теперь оно походило на тесноватый костюм, который трещит по швам. Или на слишком тяжелое пальто. Даже предметы закоснели, утратили эластичность. Они уже не трансформировались с беспечной легкостью, как бывало прежде. Вдобавок эти морские звезды… Давиду не удалось остановить их распространение, и, умирая, они источали невыносимую вонь. Эти создания явно существовали сами по себе, помимо его воли. Независимо от его желания. Но не только ограничение собственного могущества беспокоило Давида. Оставалась еще Надя. Надя, которая по-прежнему держалась натянуто, словно хозяйка, в дом которой внезапно вторгся назойливый гость. Да и остальные обитатели города не выказывали никакого радушия, так что очень скоро Давид начал чувствовать себя лишним.

— Ты больше никогда не вернешься наверх? — спрашивала его Надя. — Ты хочешь сказать, что останешься здесь навсегда?

— Конечно, — отвечал Давид. — Зачем возвращаться в необитаемое тело? Знаешь, что они, там, наверху, сделают со мной? Когда Марианна наиграется в сиделку, она сдаст меня в хоспис для ныряльщиков, который находится на бывшем складе мрамора, где я буду загнивать на походной кровати рядом с Солером Магусом, пока мой мозг не погаснет окончательно. Тебе не кажется, что лучше мне остаться здесь, среди вас?

Надя слабо улыбалась и прижималась к нему, но ее кожа на ощупь опять была немного резиновой.

— И у тебя больше не будет кошмаров? — спрашивала она снова.

— Нет. Кошмар — это то, что караулит меня на поверхности. Что бы ни случилось здесь, это не идет ни в какое сравнение с тем, что ожидает меня наверху. Понимаешь? Здесь я могу ходить, говорить, любить.

Надя задумчиво кивала головой.

— Что с твоей кожей? — решился наконец спросить Давид. — Она как резиновая…

— О! — Надя пожала плечами. — Мы теперь все здесь такие. Влажность, наверное… Способ, чтобы не промокнуть. Но цвет красивый, правда?

Они шли по улице. После того, как законопатили все протечки, морские звезды умирали тысячами, и тротуары были завалены их гниющими телами.

— А мы будем опять совершать ограбления и налеты? — спросила Надя. — Я хочу сказать: как раньше?

Давид не знал, что ответить. Воровство казалось ему несовместимым с его новым статусом хозяина. Разве он здесь не для того, чтобы вернуть порядок в разоренную вселенную, излечить ее архитектуру? От него ждут эффективных решений, проектов, ответственных действий. Черт возьми, будет непросто обеспечить безопасность крошечного мира, запертого под тоннами воды, с которой он ничего не в силах сделать. Грабитель? Нет, скорее он сторож, часовой.

— Ты не думаешь, что мы заскучаем? — усомнилась Надя. — Это будет мещанское существование, болото. Если мы не будем воровать, то чем мы станем заниматься?

Казалось, произошедшие изменения ничуть ее не волновали. И внезапное пробуждение у Давида чувства ответственности тоже не вызвало у нее гордости.

— К тому же, от этой ходьбы по улицам у меня уже ноги болят, — заключила она с недовольной гримаской.

Жорго обитал в глубине мастерской. Он, вне всякого сомнения, был мертв, но его тело не претерпело никаких изменений. Когда к нему кто-нибудь подходил, его глаза начинали двигаться, но с губ не слетало ни единого звука. Он походил на огромную, немного громоздкую куклу, которую было стыдно оставлять в одиночестве, но от присутствия которой уже через несколько минут становилось не по себе. Возможно, радиоактивные свечи могли бы улучшить его состояние, но где здесь было достать этот препарат, да еще без рецепта? Надя разговаривала с мертвецом, как с ребенком, и настаивала на том, что его надо время от времени купать. Давид хотел было сказать, что подобная забота идет во вред трупу, но побоялся своим замечанием вновь ввергнуть Надю в дурное расположение духа. Ведь, как ни крути, Жорго погиб по его вине…

Пока Надя намыливала кадавр розовой губкой, Давид выходил пройтись. Странно, но с тех пор, как он обосновался в мире снов на правах хозяина, вернувшегося после долгого отсутствия, его не покидало ощущение, что он находится здесь нелегально… как эмигрант. Но ведь он был у себя дома, разве не так? Ведь это он создал эту вселенную, этих людей. Он был в некотором роде богом. Так почему же они смотрят на него свысока? Потому что он явился из реальности? Потому что он кажется им слишком чужим?

Он по три раза на дню обходил свой мир; задрав голову, он высматривал трещины на небосклоне. Случайные прохожие не здоровались с ним. Более того, они сдавали в сторону при его приближении, будто боялись коснуться его. «Это тот самый тип из реальности? — услышал Давид однажды за спиной. — Какой у него странный цвет кожи, правда?»

Он шагал, неся свое слишком тяжелое, слишком массивное тело. Старый ржавый доспех с негнущимися сочленениями. На что он надеялся? Что от усталости его сморит сон, и он на время забудет о неприятностях? Но как это глупо — погрузиться в мир снов, чтобы поспать.

В газетах его обвиняли в том, что установленные им конструкции для поддержания небесного свода уродуют пространство, и выражали удивление, как бывший грабитель имеет наглость диктовать свою волю честным гражданам. Некоторые бульварные листки даже пустили слух, что Давида изгнали из реальности за сомнительные дела. Его изображали как афериста, работающего на людей с поверхности. «Неужели мы позволим проходимцу взять над нами верх?» — кричали заголовки.

Давид уходил и возвращался в дурном настроении. Даже присутствие Нади не приносило ему радости. С какого-то момента он стал задавиться вопросом: на самом ли деле она так таинственна? Может, она просто поверхностна? Не скрывается ли за ее непроницаемостью глубокая, безнадежная пустота? До сих пор он контактировал с ней только во время налетов. Ее молчание, ее замкнутость он принимал за особый загадочный шарм. Теперь, когда он жил рядом с ней, эта непрозрачность раздражала его. Тайна становилась подозрительной. Что, если на самом деле Надя была всего лишь персонажем бульварного романа? Одной из героинь, нарисованных крупными мазками? Китайским силуэтом из тонкого картона… Давид боялся, что ему с ней будет скучно. Боялся изо дня в день слышать от нее одни и те же слова, видеть те же жесты, ту же мимику. Конечно, он сам ее создал, но только для снов, которые начинаются и заканчиваются, а не длятся бесконечно. Надя не могла существовать вне конкретных действий. Давид думал о том, что следовало обрисовать ее более выпукло, наделить воспоминаниями, прошлыми любовями… Но о каком очаровании открытия тогда могла бы идти речь, если бы он знал о ней все еще раньше нее? Эта дилемма сводила его с ума. Порой, когда он сжимал ее в объятиях, у него возникало ощущение, что в руках у него бумажная картинка, фигурка, вырезанная из журнала. Женщина столь плоская, что она могла бы проскользнуть в щель почтового ящика. Может ли он ее в этом упрекать? Она была не более чем его созданием, наскоро нарисованным эскизом — профиль, волосы, немного молчаливости, немного резкости. Втайне он придумывал для нее детство, подростковые годы, ранний неудачный брак с каким-нибудь скотом. Например, с опустившимся боксером… Но какой смысл вкладывать эту информацию в мозг Нади, если ее манера поведения все равно останется прежней?