По вечерам, переделав свои дела, Марианна устраивалась рядом с Давидом и читала ему вслух. Сначала она скромно садилась в плетеное кресло у изголовья его кровати, затем стала опускаться на край его матраса. Теперь она попросту ложилась на постель, сантиметрах в тридцати от него, и Давид с ужасом ждал дня, когда она скользнет к нему под одеяло. В эти минуты на него накатывало такое отвращение, что он благословлял свой ступор, лишивший его всех тактильных ощущений. Он предугадывал, что еще пара недель, и она из комнаты для гостей переберется к нему в спальню, чтобы спать с ним как любовница… или как супруга. Это было неизбежно.

В общем, Марианна устраивалась рядом, предварительно взяв с книжной полки какой-нибудь шпионский роман, обернутый в папиросную бумагу, и начинала читать, время от времени фыркая и прерывая чтение, чтобы вслух удивиться глупости сюжета. Как можно получать удовольствие от вещей такого рода? Не предпочтет ли он послушать исторический роман? Одно из тех добротных произведений, которые знакомят читателя с нравами былых времен, воспитывают его и одновременно развлекают? Давид был бы рад оглохнуть, лишь бы оградить себя от этой невыносимой болтовни. Да и читать Марианна не умела. Она выпаливала фразы, словно рубила дрова, резким голосом. Слушать ее было весьма утомительно.

К счастью, Давид много спал, и эта анестезия сознания отчасти избавляла его от муки сосуществования с Марианной. Но увы, это был сон без сновидений, поставление жизни на паузу, почти небытие. Пропасть, в которую он стремительно падал, как падает сброшенный со скалы зашитый в мешок труп.

Соседство Марианны сводило его с ума. Он начинал думать, что Марианна намеренно культивирует его болезнь, чтобы удерживать его в своей власти. Как домашнее животное, полностью зависящее от хозяина… Давид скрипел зубами, когда она называла его «мой подпольный больной», или когда она входила к нему, триумфально неся тазик с горячей водой и розовую губку, и приступала к его туалету. Западня. Он угодил в западню. Кровать превратилась в плот, вокруг которого описывала круги огромная ядовитая медуза, приближаясь все ближе и ближе. Он был вынужден ждать и дрейфовать, стараясь не думать о том, что будет, если к нему никогда не вернется способность владеть своим телом, если Марианне однажды наскучит играть в няньку, если… Он не переставал упрекать себя, проклинать, обвинять в легкомыслии. Почему вместо того, чтобы упорно доставать из глубины разные предметы, он не попытался хотя бы раз, один единственный раз схватить в охапку Надю и вытянуть ее на другую сторону зеркала? Если бы он прижал к груди ее, вместо того, чтобы цепляться за глупые мешки золота, разве он не вынес бы ее на поверхность? Давид часами напролет размышлял о возможности такого действа. Он представлял себе Надю: вот она появляется из бездны в виде… сгустка антропоморфной эктоплазмы. Да, можно не сомневаться — он проснулся бы рядом с бесконечно хрупкой статуей. Статуей женщины с невообразимо нежной кожей, призраком столь тонким и прозрачным, что до него было бы страшно дотронуться. Эту статую, белую и сияющую, как пронизанная светом гостия, он поставил бы на пьедестал и с утра до вечера любовался бы ею, никогда не прикасаясь, чтобы не ускорить ее увядание. Он не продал бы ее, а сохранил для себя, чтобы наслаждаться ее видом. Он стал бы первым сновидцем, который смог создать реалистичную скульптуру, представляющую собой что-то. Фигуру… Фигуру Нади. Фигуру, вырезанную из гигантского лепестка. Невесомую плоть, не отягощенную ничем. Застывшая во мраке, она стала бы его спящим ангелом с вечно закрытыми глазами. Увяла бы она не скоро… Очень не скоро.

Но нет! Это глупо: порождения снов никогда не бывают предметны, это всегда абстракция… Яйца всмятку, как «поэтично» выразился толстый сторож из музея. И к тому же: зачем приводить сюда Надю? Зачем обрекать ее на гибель в реальном мире? Когда она увянет, Давиду придется отдать ее утилизаторам и смириться с тем, что ее похоронят в недрах морозильной камеры. Нет, уж лучше пусть она остается там, где она сейчас, в глубине сна, живая… запрокинувшая голову и выкрикивающая: «Сволочь! Ты не можешь нас бросить!»

Неподвижность угнетала его. Ему хотелось ходить, бегать — ему, кто прежде целые дни проводил, свернувшись в кресле. Возможно, это Марианна вызвала в нем желание бежать. Марианна теперь спала в его постели, одетая в скромную ночную сорочку из хлопка. Она появлялась с улыбкой, держа в руках яблоко и книгу. «Здесь я смогу лучше приглядеть за тобой, — объясняла она. — Комната для гостей слишком далеко, а случиться может всякое. Когда я здесь, мне спокойнее… И тебе тоже, правда? Ну же, в этом совсем не стыдно признаться».

Она приподнимала одеяло и пристраивалась рядом, следя, чтобы ее сорочка не задиралась на бедрах. Эта стыдливость могла бы показаться трогательной, не будь присутствие Марианны столь невыносимо. Последнее время она решила заняться образованием Давида и приобщить его к «хорошему чтению». Для этой цели она выбрала толстый роман, повествующий историю Орлеанской Девы, и по вечерам читала его Давиду голосом учительницы. Время от времени она останавливалась, поднимала голову и чуть заметно улыбалась, как бы говоря: «Хорошо, правда?» Если бы мог, Давид плюнул бы ей в лицо.

Ему было нестерпимо по утрам, открыв глаза, обнаруживать ее рядом с собой. Каждую ночь Марианна отвоевывала чуть больше пространства. Нередко она закидывала на Давида руку или ногу, словно для того, чтобы обозначить свою собственность. Все чаще им овладевало чувство, что Марианна живет здесь уже годы… и что она никогда не уйдет. Он почти мечтал о хосписе на мраморном складе: вот где он был бы по-настоящему одинок. Давид вспоминал тесные закутки, разделенные занавесями из грубой ткани, жесткие кровати с ремнями, заброшенных больных, Солера Магуса, который в полном забвении заканчивал там свою жизнь, целиком отданную искусству сновидения. Скоро ли Давид разделит его участь? Вероятно, в тот день, когда обнаружатся отлучки Марианны. Она все чаще пренебрегала другими своими подопечными ради того, чтобы заниматься исключительно им. «У-ф-ф! Он заснул на неделю, этот увалень, — задыхаясь, объявляла она с порога. — У нас есть немного времени». Марианна, которая прежде говорила так мало, отныне болтала без умолку.

Свои монологи она неизменно завершала вопросом: «Нам так хорошо вместе, правда?». Как Давид ее ненавидел! Чтобы спастись от ее словесного недержания, он пытался абстрагироваться, но его мозг плохо подчинялся приказам, и когда Марианна вновь заводила свою шарманку, он ощущал себя пилотом бомбардировщика, сбитого системой противовоздушной обороны. Самолет теряет высоту, кабина наполняется дымом… Неужели его поразила фарфоровая болезнь, о которой говорил Солер Магус, и воображаемый мир постепенно затвердевает в глубине его головы? Это было то, чего ныряльщики боялись больше всего. При слишком быстром подъеме в мозгу образовывался своего рода пузырь, и обитатели снов становились его пленниками. Говорили, что если разрезать эту причудливую фарфоровую опухоль, внутри обнаружатся миниатюрные фигурки, целый микроскопический мир, способный поместиться в спичечном коробке. Хирурги-патологоанатомы коллекционировали эти злокачественные образования, которые, как шкатулки с сюрпризом, заключали в себе всех персонажей, созданных медиумом. Существовал даже рынок сбыта и обмена этих раритетов. Неужели и Надя в итоге окажется на полке в книжном шкафу какого-нибудь хирурга, превратившись в забавную безделушку, которую демонстрируют гостям на званом ужине? «Взгляните-ка на эту женскую фигурку, укрывшуюся за машиной… Да-да, на ту, что целится из крошечного револьвера! Разве это не чудесно?» А гости будут передавать друг другу лупу, чтобы разглядеть миниатюру. «Бог мой, какое богатство деталей!..» И маленькая вселенная, окаменев, превратится в развлечение для судебных медиков и их друзей, вызывая пронзительные возгласы женщин и восхищенную брань мужчин.

Владей он руками, Давид без конца ощупывал бы свой череп, пытаясь определить, прячется под ним фарфоровая опухоль или нет. Он знал, что его всплытие было слишком быстрым, и все из-за Марианны, которая решила достать его с того света. Все из-за этой идиотки…

Стоп. Накручивать себя не имело смысла. Чтобы ускорить выздоровление, ему надо быть спокойным, очень спокойным. Однако в выздоровление Давид мало верил. Марианна не оставила ему никакой надежды. Она раздобыла где-то портативный сканер и с его помощью сняла томограмму мозга Давида. «Не слишком хорошо, мой милый, — заключила она. — Имеется опасное скопление крови». Давид вздрогнул. Уж не хочет ли она позволить ему умереть, единственно ради удовольствия оставаться при нем до его последнего вздоха? От этой сумасшедшей всего можно ожидать! Он позвал бы на помощь, но кто его услышит? Надя, затерянная в глубине сна, ничем не могла ему помочь; что до Антонины, пышной булочницы, то Марианна ловко отделалась от нее на прошлой неделе, строго объявив ей, что «господин Давид очень плохо себя чувствует и нет резона беспокоить его по пустякам».

Нет, на своем плоту он был абсолютно одинок, пленник медузы, столь же бдительной, сколь ядовитой, и не видел никакого пути к спасению.