— Не нажимай слишком резко, — шепотом сказала она. — Главное — не разбудить их. Будь внимателен, из-за тумана анестезия распределяется неравномерно.

— Но они все спят… — запинаясь, проговорил Давид. — Ты видишь? Невероятно! Сражение, в котором у всех дерущихся закрыты глаза. Этого не разглядишь, пока не уткнешься носом в холст. Это что, какая-то аллегория?

— Ты о чем? — нетерпеливо отозвалась Надя. — У них закрыты глаза, потому что сейчас ночь, а ночью надо спать. Вот и все. У нас картины нуждаются в отдыхе так же, как люди. Если бы мы пришли днем, ты увидел бы, что их глаза открыты… и они бы тоже тебя увидели. Перестань болтать и помоги мне с уколами. Если мы не введем им препарат, они все разом проснутся, едва мы начнем двигать картину.

Говоря, Надя не переставала орудовать шприцем. Игла перелетала с одной фигуры на другую, как жало ненасытного насекомого. Она вонзала ее в крупы лошадей, в плечи людей, тратя на каждый укол не более пары секунд. То же самое делал Жорго. Он занимался второй половиной картины и обрабатывал армию противника, анестезируя атакующие эскадроны и лошадей, несущихся во весь опор. Когда шприц пустел, он втыкал его в резиновую пробку пузырька и набирал снова.

— У них очень чуткий сон, — прошептала Надя; ее лоб блестел от пота. — Картина ужасно старая, и это означает, что ей не нужно много сна. Кроме того, аутентичная рама страдает ревматизмом, и боль отдается в подрамнике. То есть картина может проснуться в любой момент, причем в очень плохом настроении. Представляешь, чем это нам грозит?

Давид не представлял. На него вдруг накатил такой страх, что шприц задрожал в его руке. Наконец, повторяя про себя: «Это безумие, это чистое безумие», он решился вонзить иглу в крупную лошадь, взвившуюся на дыбы. Когда острие вошло в волокнистую мягкую ткань, сильно походившую на мышечную, он едва не закричал от ужаса. Ощущение было такое, словно он воткнул иглу в тело настоящей лошади. Настоящей двумерной лошади размером не более десяти сантиметров.

— Скорее! — задыхаясь, крикнула Надя. — Скорее!

Она была права. Не время изумляться: он находился в мире снов, где возможно все. Все!

— Не впрыскивай слишком много, — предупредила Надя. — Это очень мощное снотворное; две капли для лошади, одна — для человека, и достаточно. Не ошибись, а то ты их отравишь. Если они умрут, то начнут гнить, и на поверхности картины появится черное пятно, а от окисления, вызванного разложением, на холсте образуется дыра. Если это произойдет, картина потеряет какую-либо ценность.

Давид чувствовал, как у него колотится сердце и вздуваются вены на висках. Он попытался представить себе смерть нарисованной фигуры: сначала тускнеют краски, затем грунт взбухает пузырящейся массой, а лаковый слой покрывается грибком. Отвратительной плесенью, которая разрастается, как на стволе больного дерева, и в конце концов проедает в полотне дыру в форме силуэта…

Давид колол и колол, стараясь не отставать от своих напарников. Ему уже было стыдно за то, что он втянул их в эту безумную авантюру, что злоупотребил влиянием, которое имел на них. Они беспрекословно подчинились ему, как покорные рабы, как те солдаты, что считают делом чести никогда не оспаривать приказы. Углубившись в свои мысли, Давид не заметил, что слишком сильно уколол одну из лошадей, и на долю секунды она открыла глаза. От этого белесого проблеска на поверхности полотна у Давида волосы встали дыбом. Он отшатнулся, однако веко сомкнулось так же быстро, как открылось.

— Десять минут, — ровным голосом объявила Надя.

На полу возле картины громоздились пустые пузырьки из-под снотворного. Жорго выругался: он только что сломал иглу о доспех одного из всадников. Давид уже не смотрел, что он делает. Он втыкал и втыкал шприц в холст, пытаясь контролировать нажим поршня. Две капли на лошадь, одну — на человека… Но здесь столько лошадей и столько людей! Надо ли усыплять мертвых? Тех, кто лежит в грязи со сломанными саблями в руках? Или животных со вспоротым пулями брюхом? Не решаясь отвлекать Надю глупыми вопросами, он колол наудачу, вводя препарат как живым, так и мертвым. Рисунок плыл перед его глазами. Все эти фигурки в мундирах, прижатые друг к другу, эти сомнамбулы, замершие посреди смертоносного жеста, со штыками наперевес, с воздетыми саблями, которые даже ночью не могут присесть, чтобы дать отдых своим старым телам.

Тем временем Надя все тем же бесцветным голосом продолжала рассказывать о странных правилах, которым подчиняется жизнь внутри картин.

— Если ты видишь, что человек или лошадь упали, значит, введенная им доза оказалась слишком большой. Возможно, они от этого не умрут, но нет гарантии, что, оправившись, они займут в точности ту же позицию. Ты понимаешь, что это для нас означает? Если один персонаж, один-единственный персонаж изменит положение, у нас уже будет не исходная картина, а ее подделка, имитация. Если хоть один солдат оставит свое место и уляжется в каком-нибудь рву, чтобы поспать в свое удовольствие, «Битва при Канштадте» больше не будет соответствовать своим репродукциям в художественных альбомах и каталогах экспертов. Понял, к чему я веду? Внимательно смотри, чтобы ни один солдат не упал в тот момент, когда ты вытаскиваешь иглу. А если это произошло, попытайся его поднять, водя по полотну снизу вверх кончиком пальца. Обычно этого достаточно: срабатывает рефлекс, и они инстинктивно принимают прежнюю же позу.

У Давида шумело в голове. Его ладони вспотели от напряжения — свидетельство того, что порошок отстранения перестал действовать. Следовало прерваться и проглотить еще одну дозу, но он не решался нарушить ритм. С другой стороны, он боялся, что может начаться кошмар, и тогда операция будет сорвана. Такой роскоши Давид не мог себе позволить. Впервые он предпринял столь серьезное ограбление, он, кто до сих пор был не более чем мелким воришкой, обносившим полки магазинов и окрестные ювелирные лавки. Картина — совсем иное; заполучить ее — значит, стать обладателем великолепного шедевра, такого же грандиозного, как творения Солера Магуса. В этот раз он вынесет на поверхность не простенькую безделушку, обреченную умереть в карантине. Ни один контейнер не сможет вместить в себя порождение его сна. Музею придется принимать экстренные меры, вызывать на место всех своих специалистов… А Марианна пусть забирает назад свои советы и наставления и отправляется спать на дно своего пансионерского чемодана. В этот раз никто не усомнится в его таланте; гигантский сон на площади Благодати покажется букетом увядших маргариток рядом с тем чудом, которое он, Давид, вырвет у бездны.

— Ай!

Игла соскользнула с клинка сабли и глубоко вонзилась в торс знаменосца с почерневшим от пороха лицом. За долю секунды перед тем, как нажать на поршень, Давид отчетливо увидел, как распахнулся пылающий яростью глаз крохотного человека.

— Пять минут, — объявила Надя.

На ее футболке между грудей темнело пятно. Лицо Жорго блестело, как натертое маслом.

— Быстрее, нужно снять холст, — скомандовала девушка. — Времени как раз в обрез, чтобы выбраться отсюда до того, как электронные датчики очнутся от транса.

Жорго достал бритвенное лезвие и провел им по полотну на уровне рамы. То же сделала Надя. Покрытый лаком холст поддавался с трудом.

— Давид, — тяжело дыша, проговорила девушка. — Там, в шкафу, лестница. Она нам понадобится, чтобы отрезать картину сверху.

Давид встряхнулся, отбросил шприц и повернулся к шкафу. Но тот словно отпрыгнул назад, как пугливое животное, которое не позволяет к себе приближаться. Это было плохим знаком. Подобные искажения перспективы говорили о начале формирования кошмара. Давид лихорадочно принялся искать свои таблетки. Его нервы вибрировали, как высоковольтные провода перед коротким замыканием. Давид быстро насыпал на тыльную сторону ладони немного порошка отстранения. Наркотик обжег холодом ноздри и взорвался в мозгу, засев, будто гарпун, в центре черепа. Дверь шкафа послушно приблизилась. Давид открыл ее и достал стремянку, какую используют при мытье окон. На мгновение его сознание отключилось. Когда он снова открыл глаза, Надя и Жорго уже опустили огромное полотно на пол.

— Надо его скатать, — объяснила девушка. — Скатать, как ковер.

Давид расхохотался: настолько нелепой показалась ему эта идея.

— Ты всплываешь! — раздраженно прошипела Надя. — Контролируй свой сон, не дай себя унести!

Несомненно, она была права. Впрочем, он уже чувствовал себя более спокойным и холодным. Картина внезапно показалась ему заурядной, почти уродливой. Стоила ли она того, чтобы ее похищать?

Надя и Жорго подняли сверток, взвалили каждый его конец себе на плечи, и скорым шагом двинулись по галерее, ведущей к выходу. «Две минуты», — выдохнула девушка едва слышно. Давид не понимал, почему она так беспокоится на этот счет. За две минуты можно успеть массу вещей, например… Теперь они бежали, заставляя дрожать паркет и наполняя здание топотом. Надя не отрывала глаз от электронного датчика, контролировавшего вход. Металлическое веко начало очень медленно, с невыносимым скрежетом подниматься. Отчаянным рывком похитители ринулись к дверям, споткнулись на пороге и кубарем скатились по входной лестнице. В тот момент, когда они достигли эспланады, камера с сухим щелчком втянула в себя защитный экран, полностью выйдя из оцепенения и вновь принявшись за наблюдение.

— Получилось! — крикнул Жорго.

Надя знаком руки велела ему замолчать. Во время спуска с лестницы полотно развернулось и теперь лежало посреди мостовой — огромный глянцевый ковер с махрящимися краями. Вода из луж, оставленных последним ливнем, — (когда прошел дождь? Давид напрочь забыл) — проступала на поверхности картины радужными пятнами. Давид хотел спросить, не испортится ли холст от контакта с водой, но не смог произнести ни слова. От холодного ночного ветра его зубы выбивали дробь; он вдруг заметил, что его одежда до нитки промокла от пота. Сырость раздражала нервы, сводя на нет эффект порошка отстранения. В голове пульсировала боль. Давид поднялся на ноги и стоял, пошатываясь, изо всех сил стараясь сохранять равновесие, в то время как Надя и Жорго боролись с мокрым холстом. Надя, утратив свое хладнокровие, вполголоса ругалась на Жорго, торопя его вытащить картину из лужи.