Битва при Канштадте

Давид уже обнял Надю, готовый заняться с ней любовью, но вдруг обнаружил, что они уже не внутри спального мешка, а в салоне автомобиля, припаркованного у эспланады музея. Подобные перемещения во сне были обычным делом, но всякий раз Давид на краткий миг испытывал ощущение, будто он оказался в свободно падающем лифте, и у него переворачивался желудок. Он осторожно ощупал себя, проверяя, в порядке ли его одежда. Надя сидела за рулем; было не похоже, чтобы она хоть как-то заметила сдвиг во времени. Давид бросил взгляд в зеркало заднего вида. Позади сидели Зениос и Жорго. Они молча смотрели прямо перед собой. Их лица казались нечеткими, смазанными, как это часто бывает у второстепенных персонажей. Если не принять мер, их лица полностью сотрутся, превратятся в маски с условными чертами без каких-либо признаков индивидуальности. Давид прищурил глаза, чтобы увеличить резкость. Что и говорить, он никогда не уделял Жорго достаточно внимания, считая его чем-то вроде полезного болвана.

— Ты принял таблетки? — спросила Надя напряженным голосом.

Давид машинально открыл металлический кейс, лежавший у него на коленях, и достал пузырек с пилюлями.

— Не забывай о когерентности, — напомнила Надя. — Сохраняй хладнокровие. Ты знаешь, что представляют собой картины в нашем мире — ничего общего с картинами у вас наверху. Поэтому — спокойствие, холодность, отстраненность.

Давид высыпал на тыльную сторону ладони немного порошка отстранения. Самым сложным было подобрать правильную дозировку.

— А я поставил себе радиоактивные свечи! — объявил Жорго. — Я в отличной форме!

— Какая глубина? — спросила Надя, не обращая на него внимания.

— По-прежнему двадцать тысяч, — пробормотал Давид. — Пока все стабильно.

Он вспомнил, как в прошлый раз его разыгравшаяся фантазия едва не превратила автомобиль в акулу. Сегодня такого не случится. На этот раз все будет хорошо. От порошка ноздри потеряли чувствительность, а между бровей возникло ощущение холодного пятна.

— Профессор, ваш выход, — сказала Надя, открывая дверь.

Они выбрались из машины и гуськом двинулись по белой эспланаде. Ночь была беззвездной, и ни одна фосфоресцирующая рыбка не пересекала глухую черноту. Все казалось предельно реальным, и Давид почувствовал уверенность. Он полностью контролировал ситуацию.

— Не переборщи с реальностью, — прошептала Надя. — Если ты будешь слишком рациональным, Зениос потеряет свои способности. Он из тех, кто может существовать только внутри фантасмагории.

Она, как всегда, была права, и Давид немного ослабил хватку. Перед ними белой мраморной скалой возвышался музей, окруженный величественными статуями. Они поднялись по широким ступеням лестницы, ведущей к главному входу. Каменные львы, поддерживавшие перила, оставались неподвижными, совсем как в реальности. Давид словно бы наблюдал за всем со стороны. Препарат, что растекался по его нервам, притуплял тревогу, которую он должен был бы сейчас испытывать.

— Вот первый электронный датчик, — прошептал Зениос, указывая на что-то вроде линзы, выступающей из стены. — В его поле зрения попадает вход в здание. Любого, кто попытается проникнуть в дверь, он немедленно заметит и поднимет тревогу. Сейчас я его усыплю. Закройте уши, чтобы не слышать моих слов.

Надя достала из кармана коробку с восковыми шариками и раздала их компаньонам. Зениос приблизился к камере, стараясь оставаться вне поля ее обзора. По его шевелящимся губам можно было догадаться, что он начал свой сеанс гипноза. Это длилось довольно долго, а затем глазок начал мигать, заплакал, и его металлическое веко со скрипом опустилось. В тот же миг решетка открылась. Давид вытащил из своих ушей восковые пробки.

— Готово, — выдохнул Зениос. — Он спит, и ему снится, что он по-прежнему следит за входом и что все в порядке. Не забудьте: гипнотический транс продлится не более тридцати минут. Если вы покинете музей до того, как он проснется, он ничего не будет помнить и, следовательно, не сможет указать на вас.

Давид кивнул, толкнул решетку и оказался в большом зале с множеством окон. От его шагов немедленно проснулось эхо. Ярко освещенные, но безлюдные галереи впечатляли своим размахом.

— Не будем терять времени, — сказала Надя, запуская хронометр. — Профессор, вы гипнотизируете оставшиеся три датчика главной галереи и уходите, не дожидаясь нас, как договаривались. Все правильно?

Старик кивнул и без колебаний двинулся к главному выставочному залу первого этажа. Жорго с сумкой для инструментов на длинном ремне приплясывал от нетерпения. Надя положила руку на плечо Давиду и слегка пожала его.

— Помни, — настойчиво проговорила она, — наши картины — это не просто слой краски на холсте. Постарайся не удивляться слишком сильно тому, что ты увидишь. Если ты запаникуешь, мир дестабилизируется, и на нас обрушится кошмар.

С другого конца зала Зениос махнул им рукой, давая знак, что можно идти дальше. Второй глазок спал, опустив металлическое веко. Давид попытался вычислить, где в музее может находиться картина. Она наверняка в самом конце бесконечного коридора с паркетным полом, думал он, в тупике, не имеющем выхода наружу. Но все это было слишком расплывчатым. «Но ведь я сам спланировал этот налет!», — рассердился Давид на себя. Надя, одетая в черную кожаную куртку, шла во главе группы. Она двигалась осторожными шагами; по ее лицу нечего нельзя было прочесть, словно она экономила как жесты, так и мимику.

Подошел Зениос.

— Дело сделано, — объявил он. — Они все спят. Следите за показаниями хронометра. Я буду ждать вас в машине.

Он шел на цыпочках, будто паркет обжигал ему подошвы. Казалось, он торопится как можно скорее выбраться из этой мышеловки. Надя, тут же утратив к нему интерес, вынула из кармана план музея и попыталась сориентироваться.

— Галерея тянется на сто пятьдесят метров, — бесстрастно сказала она. — «Битва при Канштадте» находится в конце. Придется пересечь музей по всей длине.

Они зашагали, стараясь не бежать и замирая каждый раз, когда вдоль эспланады снаружи проезжала машина. Паркет под ногами невыносимо скрипел, и Давид спрашивал себя, не разбудит ли этот шум датчики слежения. «Картина настоящего мастера, — нашептывал ему внутренний голос. — Бесценная картина, единственная в мире. Никогда ты не воровал ничего подобного. В твоей внутренней вселенной «Битва при Канштадте» — то же, что белые звери Солера Магуса. Символ колоссального шедевра, столь же значительного, как грандиозный сон с площади Благодати, который остановил войну. Доставить такое на поверхность означает на следующее утро проснуться знаменитым». Давид провел рукой по лицу, чтобы проверить, не вспотел ли он. Кожа была сухой. Благодаря порошку отстранения вместо страха он испытывал любопытство и приятное нетерпение.

Наконец они достигли конца галереи и остановились перед картиной. Полотно в тяжелой золоченой раме казалось огромным и неподъемным, как фасад здания. Это была батальная сцена в стиле живописи XVIII века, изображавшая немыслимую мешанину из пушек, лошадей, пеших и конных воинов. Дым от выстрелов едким туманом стелился по небу, и под этой пеленой двигались целые батальоны. В пространстве картины бежали, скакали, умирали тысячи крохотных человечков, и каждый из них был прописан с почти маниакальной тщательностью. Ничего не было забыто: ни треуголки, ни пуговицы, ни знаки различия на мундирах. Лицо одного солдата не походило на лицо другого, и каждое имело свое выражение: страха, гнева, воодушевления, трусости, отчаяния, изнеможения. Это было невероятное творение поистине пугающего мастерства. Черные мундиры схватились с красными в битве не на жизнь, а на смерть посреди раскисшего поля, которое снаряды от артиллерийских залпов превратили в лунную поверхность. От сверкания сабель и пик глазам становилось больно. Кавалерия в атаке неслась с холма, так, что из-под копыт лошадей вырывались комья земли; навстречу ей разрезали воздух ядра, сметая животных и круша доспехи всадников, снося головы и отрывая конечности. Зрелище было настолько ошеломляющим, что Давид заморгал.

Впрочем, дыхание перехватило у всех троих. Картина была словно окно, открытое в другой мир, колодец, из которого мощно тянуло воздухом — того и гляди потеряешь равновесие. Казалось, если коснуться рамы, она немедленно начнет осыпаться внутрь живописного пространства. Давид осторожно опустился на колени, молясь, чтобы паркет не скрипнул. Жорго открыл свою сумку, достал из нее большую аптечку и начал выкладывать на пол разные флаконы, ампулы, шприцы. «Сколько здесь людей? — лихорадочно соображал Давид. — Сколько животных? Сотни… Или тысячи?» Он вдруг понял, что чересчур замахнулся. Даже если они будут работать втроем, за двадцать минут им не управиться. Надя уже взяла шприц и вонзила его в один из флаконов. Жорго зажал в руке большой распылитель, наполненный анестезирующей жидкостью, и принялся обрызгивать холст, чтобы лишить чувствительности его верхний слой. Однако туман, укрывший поле боя, задерживал капли препарата.

— Давид, ты уверен, что хочешь продолжить? — спросила Надя, с шприцем на весу подходя к картине. — Еще не поздно уйти, бросить все… Задача для нас слишком сложная, дело может плохо кончиться.

Давид думал в точности то же самое, однако, подавив страх, он в свою очередь наполнил шприц и двинулся к правому нижнему углу картины. Здесь была изображена раненая картечью лошадь; ее всадник падал назад, потрясая бесполезной саблей. Под копытами гибнущего животного клубился дым, в котором угадывались призрачные фигуры. Черные дыры на кирасе мужчины ясно говорили о том, что пули пронзили его грудь и что он умрет прежде, чем достигнет земли. Мимо лошади бежали пехотинцы с опущенными пиками. Глаза у них были закрыты. Более того: глаза были закрыты у всех без исключения персонажей картины. В грандиозной битве, что кипела в долине, столкнулись сомнамбулы, наносившие друг другу смертоносные удары в состоянии глубокого сна. Давид наклонился ближе и поискал генералов. Они, как и ожидалось, находились на холмах, с которых открывался вид на поле боя, и тоже спали — продев ноги в стремена и притворяясь, что глядят вперед. Спали и лошади, как обычно, стоя… Словно всех их в самый разгар схватки поразило некое колдовство, остановив время, погрузив в беспамятство, как обитателей замка Спящей Красавицы. Надя нисколько не была удивлена этим зрелищем. Опершись на богато украшенную раму, она вонзила иглу в бедро лошади и впрыснула в полотно несколько капель седатива.