Хотя отношения между Фостером и Шахтом начинались хорошо и процветали в течение многих лет, закончились они плачевно. Шахт внес решающий вклад в перевооружение Германии и публично призвал евреев "осознать, что их влияние в Германии исчезло навсегда". Хотя впоследствии он порвал с Гитлером и покинул правительство, в Нюрнберге его будут судить за "преступления против мира". Он был оправдан, но главный американский прокурор Роберт Джексон назвал его "фасадом накрахмаленной респектабельности, который в первые дни служил витриной, приманкой для колеблющихся". Никого он не приманивал так успешно, как Фостера.

В середине 1930-х гг. в результате валютных маневров, выкупа акций со скидками и других форм финансовой войны Германия фактически объявила дефолт по своим долгам перед американскими инвесторами. Фостер представлял интересы инвесторов в безуспешных обращениях к Германии, многие из которых были адресованы его старому другу Шахту. Клиенты, последовавшие совету Sullivan & Cromwell покупать немецкие облигации, потеряли свои состояния. Согласно одному из исследований, этот совет "обошелся американцам в миллиард долларов, потому что Шахт слишком долго уговаривал Даллеса поддержать Германию".

Фостер так и не взял на себя ответственность за это фиаско, но Аллен упомянул о нем во время выступления после ужина в одном из клубов Уолл-стрит. Он признал, что Sullivan & Cromwell "позволила долгам накапливаться слишком быстро и слишком высоко и пошла на плохой моральный риск", но настаивал на том, что предоставила кредиторам "самую лучшую юридическую защиту", и что все должны понимать, что "нет никакой защиты от экономических условий, подобных тем, что были в последние несколько лет". В условиях разгорающейся войны в Европе, когда Sullivan & Cromwell представляла собой мощную силу, не терпящую отторжения, даже инвесторы, понесшие огромные убытки, не видели другого выхода, кроме как смириться с ними.

У Фостера были очевидные финансовые причины для сотрудничества с нацистским режимом, а идеологические - Гитлер был ярым антибольшевиком - были не менее вескими. В более поздние годы ученые задавались вопросом о его действиях в этом мире. Делал ли он это из желания защитить экономические привилегии или из антикоммунистического рвения? Лучшим ответом может быть то, что для него не было разницы. В его понимании защита транснационального бизнеса и борьба с большевизмом были одним и тем же.

С 1933 года все письма, написанные из немецких офисов компании Sullivan & Cromwell, заканчивались, как того требовали немецкие правила, приветствием "Хайль Гитлер! Фостера это не беспокоило. Он печатал статьи в журналах и газетах, утверждая, что "динамичные" страны мира - Германия, Италия и Япония - "чувствуют в себе подавляемый потенциал" и что полусекретный проект Гитлера по перевооружению просто свидетельствует о том, что "Германия односторонними действиями вернула себе свободу действий". Аллен считал совершенно иначе. Вернувшись из Берлина в 1935 г., он сообщил брату, что пришло время закрыть берлинский офис фирмы и ее филиал во Франкфурте.

Фостер был ошеломлен предложением брата покинуть Германию. Многие из его клиентов, имеющих там свои интересы, включая не только банки, но и такие корпорации, как Standard Oil и General Electric, хотели, чтобы Sullivan & Cromwell продолжала работать независимо от политической ситуации. Он согласился. По его мнению, если у еврейских клиентов фирмы в Германии возникнут трудности, то юристы фирмы смогут избежать неприятностей, просто держась от них подальше.

В течение многих лет Фостер работал в берлинском офисе компании Sullivan & Cromwell, занимая великолепный номер в отеле "Эспланада", украшенный золотыми орнаментами. Сочетание сентиментальности и политической слепоты не позволило ему отстраниться и задать себе более серьезные вопросы, которые могли бы пошатнуть его мировоззрение.

Это поставило Фостера в противоречие не только с Алленом, но и с их сестрой Элеонорой, которая побывала в нацистской Германии и была в ужасе от увиденного. Она просила Фостера изменить свое мнение, но он никогда не воспринимал ее всерьез и говорил, что она "накручивает себя" по пустякам. Он отверг осуждение репрессий в Германии президентом Рузвельтом как демагогию, направленную на "взвинчивание массовых эмоций". По воспоминаниям юриста-дипломата Джона Дж. Макклоя, большая часть его политической энергии в 1930-е годы была направлена на "рационализацию этого гитлеровского движения".

Летним днем 1935 года партнеры компании Sullivan & Cromwell собрались в конференц-зале на Уолл-стрит, чтобы решить вопрос о прекращении деятельности в нацистской Германии. Фостер начал встречу с пламенной речи, в которой предупредил, что прекращение деятельности будет стоить фирме больших денег и "нанесет большой ущерб нашему престижу". Аллен ответил, что его недавняя поездка убедила его в том, что оставаться в Германии невозможно.

"Там нельзя было заниматься юридической практикой", - говорит Аллен. "Люди приходили к тебе и спрашивали, как обойти закон, а не как уважать закон. Когда такое происходит, вы не можете быть полноценным юристом".

Остальные партнеры согласились. "Мне кажется, будет лучше, если мы вообще не будем представлять интересы немецких клиентов", - сказал Артур Дин, пожалуй, самый уважаемый из них. Наконец, Фостеру осталось задать вопрос: "Кто за то, чтобы закрыть наше представительство в Германии?". Все подняли руки.

"Тогда это решено", - сказал он. "Голосование единогласно".

По некоторым данным, после произнесения этих слов Фостер прослезился. Позже он изменил дату объявления на год назад, чтобы создать впечатление, что фирма закрыла свои немецкие офисы в 1934, а не в 1935 году. Однако он и Джанет продолжали посещать Германию по мере усиления власти нацистского режима, совершая поездки в 1936, 1937 и 1939 годах. По всей видимости, ничто из увиденного его не смущало. Он поддерживал нейтралистский комитет "Америка прежде всего" - фирма "Салливан и Кромвель" безвозмездно разработала устав этого комитета - и будоражил его членов речами, обличающими Черчилля, Рузвельта и других "поджигателей войны". Гитлер произвел на него впечатление "человека, который, несмотря на скромное происхождение и чужую национальность, добился беспрекословного лидерства в великой нации".

"Только истеричка допускает мысль, что Германия, Италия или Япония замышляют войну против нас", - заверил он бизнесменов в Экономическом клубе Нью-Йорка 22 марта 1939 года. Это произошло через год после присоединения Австрии к рейху и спустя неделю после захвата Чехословакии его войсками.

Даже вторжение нацистов в Польшу в конце того же года не изменило мнения Фостера. Через два месяца после этого он выступил с речью, в которой выразил сожаление по поводу объявления Великобританией войны Германии и заявил, что "ни в глубинных причинах войны, ни в ее долгосрочных целях нет никаких оснований для того, чтобы Соединенные Штаты стали ее участником". Это вызвало ожесточенные споры между братьями, которые часто происходили за ужином в уединенном местечке Фостера в Колд-Спринг-Харборе. Фостер опубликовал призыв к "изменению международного статус-кво", чтобы противостоять "мощным силам, эмоционально настроенным на преувеличенные и радикальные перемены". Аллен понял это как призыв принять подъем нацизма как способ борьбы с большевизмом, и был потрясен.

"Как ты можешь называть себя христианином и игнорировать то, что происходит в Германии?" - спрашивал он у своего брата. "Это ужасно".

По крайней мере, еще один старший партнер Sullivan & Cromwell, Юстас Селигман, был встревожен не меньше. В октябре 1939 г., через шесть недель после вторжения нацистов в Польшу, он предпринял неординарный шаг - направил Фостеру официальный меморандум, в котором дезавуировал высказывания своего старого друга о нацизме.

"Я очень сожалею, что впервые за долгие годы нашего сотрудничества оказался в принципиальном несогласии с Вами", - писал Селигман. "Ваша позиция заключается в том, что моральная позиция союзников ни в каком отношении не превосходит моральную позицию Германии, и фактически Вы идете дальше, подразумевая, что моральная позиция Германии превосходит моральную позицию союзников ..... Я не вижу в этом ничего, что могло бы послужить логическим основанием для позиции, к которой Вы пришли сейчас. Я думаю, что с Вашей собственной точки зрения очень прискорбно, что Вы публично занимаете такую позицию".

В 1938 г. Аллен совершил свой последний визит в нацистскую Германию. Вернувшись в Нью-Йорк, остывший от прихода к власти Гитлера и, возможно, желающий найти более достойную карьеру, чем корпоративное право, он удивил свою семью и друзей, объявив, что решил баллотироваться в Конгресс от Ист-Сайда Манхэттена. Он принял участие в республиканских праймериз и проявил себя как энергичный, хотя и малоинтересный кандидат, выступая перед группами жителей района, давая интервью на радио и получая поддержку от газет New York Times и New York Herald Tribune. Его дочери-подростки и восьмилетний сын раздавали листовки на улицах и вскрывали конверты в предвыборном штабе в отеле Belmont Plaza, что было редким проявлением семейного единения. Выступая с речью, Аллен осуждал "государственный социализм" и обещал добиваться "восстановления частного предпринимательства", но не демонизировал президента Рузвельта в стиле более воинственных республиканцев. В ночь праймериз он следил за результатами голосования из дома и перед уходом на пенсию понял, что проиграл. Это не было большой травмой, и на самом деле эта гонка принесла ему восхищение в республиканских кругах. Некоторые даже называли его в качестве возможного будущего кандидата в губернаторы.