Общее осознание этих общих стандартов сдерживало их амбиции "под взаимным влиянием страха и стыда", налагало "умеренность" на их действия и прививало всем им "некоторое чувство чести и справедливости", в результате чего борьба за власть на международной арене носила характер "умеренных и нерешительных состязаний".
В умеренности и нерешительности политических состязаний с 1648 года до наполеоновских войн, а затем снова с 1815 по 1914 год, баланс сил является не столько причиной, сколько метафорическим и символическим выражением или, в лучшем случае, техникой реализации. Прежде чем баланс сил смог наложить свои ограничения на властные устремления наций посредством механического взаимодействия противоположных сил, конкурирующие нации должны были сначала сдержать себя, приняв систему баланса сил в качестве общей основы своих усилий. Как бы сильно они ни хотели изменить распределение веса на двух чашах весов, они должны были молчаливо согласиться с тем, что, каков бы ни был исход состязания, в конце его обе чаши все равно останутся на своих местах. Они должны были согласиться, что, как бы высоко ни поднялась одна из них и как бы низко ни опустилась другая, весы все равно будут соединены в пару, висеть на одной балке и, следовательно, смогут подниматься и опускаться снова, как определит будущая констелляция весов. К каким бы изменениям в статус-кво ни стремились нации, все они должны были, по крайней мере, признать неизменным один фактор - существование пары весов, "статус-кво" баланса сил как такового. И когда бы какая-либо нация ни начала забывать об этом обязательном условии независимости и стабильности, как это сделала Австрия в 1756 году в отношении Пруссии или Франция в 1919-23 годах в отношении Германии, консенсус всех других наций не позволил бы ей забыть об этом условии надолго.
Этот консенсус вырос в интеллектуальном и моральном климате эпохи и черпал свою силу в реальных отношениях власти, которые в нормальных условиях делали попытку свержения системы баланса сил безнадежным предприятием. Этот консенсус, в свою очередь, как интеллектуальная и моральная сила, реагировал на интеллектуальный и моральный климат и на властные отношения, усиливая тенденции к умеренности и равновесию. Как выразился профессор Куинси Райт:
Государства были настолько ограничены и организованы, что агрессия не могла быть успешной, если только она не была настолько умеренной и направленной, что преобладающее мнение держав одобряло ее. Там, где такого консенсуса больше нет или он ослаб и больше не уверен в себе как в период, начавшийся с разделов Польши и закончившийся наполеоновскими войнами, баланс сил не способен выполнять свои функции по обеспечению международной стабильности и национальной независимости.
Такой консенсус преобладал с 1648 по 1772 год и с 1815 по 1933 год. В первый период государственная система напоминала не что иное, как конкурентное общество князей, каждый из которых принимал государственный разум, то есть рациональное преследование, в рамках определенных моральных ограничений, властных целей отдельного государства, как высший стандарт международного поведения. Каждый ожидал и был оправдан ожидать, что все остальные будут разделять этот стандарт. Страсти религиозных войн уступили место их рационализму и скептической умеренности эпохи Просвещения. В этой толерантной атмосфере едва ли могли процветать национальная ненависть и коллективная вражда, подпитываемые какими бы то ни было принципами. Каждый считал само собой разумеющимся, что эгоистические мотивы, побуждающие его собственные действия, побуждают всех остальных к аналогичным действиям. Вопрос о том, кто окажется на высоте, был лишь вопросом мастерства и удачи. Международная политика стала поистине аристократическим развлечением, спортом для принцев, признающих одни и те же правила игры и играющих по одним и тем же ограниченным ставкам.
На важность морального фактора для сохранения независимости малых государств хорошо указывает Альфред Коббан, "Национальное самоопределение" (Chicago: University of Chicago fhess, 1948) pp. 170, 171: "Но даже на политику великих империй влияет климат мнений, и долгое время существовало предубеждение в пользу прав малых независимых государств. Источники этого предубеждения нас не касаются, но его существование - факт, который изучающий международные отношения не может игнорировать. Различные факторы, которые мы упомянули, все, несомненно, имеют свое значение, но, по нашему мнению, не сила национального чувства в малых государствах, и даже не влияние баланса сил, а общее признание того, что разрушение независимого суверенитета является исключительным и, как правило, неоправданным действием, Даже в восемнадцатом веке, когда мощь больших государств быстро росла, временное общество, находящееся под влиянием классического идеала города-государства, воздавало должное малым государствам и верило в их независимость.
Что осталось от этого наследия сегодня? Какой консенсус объединяет нации мира в период после Второй мировой войны? От изучения составных элементов этого консенсуса будет зависеть оценка той роли, которую баланс сил, как можно ожидать, будет играть сегодня для свободы и стабильности сообщества наций.
ОГРАНИЧЕНИЯ МЕЖДУНАРОДНОЙ ВЛАСТИ: МЕЖДУНАРОДНАЯ МОРАЛЬ И МИРОВОЕ ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ
Этика, нравы и обычаи как ограничители власти
В предыдущей главе мы убедились, что власть - это грубый и ненадежный метод ограничения стремления к власти на международной арене. Если бы мотивы борьбы за власть и механизмы, с помощью которых она ведется, были всем, что необходимо знать о международной политике, международная арена действительно напоминала бы состояние природы, описанное Гоббсом как "война каждого человека против каждого человека". Международная политика управлялась бы исключительно соображениями политической целесообразности, о которых наиболее остро и откровенно рассказал Макиавелли. В таком мире слабые были бы на милости у сильных. Могущество действительно делает правоту.
На самом деле, однако, сама угроза такого мира, где власть царит не только верховная, но и без соперников, порождает тот бунт против власти, который столь же универсален, как и само стремление к власти. Чтобы предотвратить это восстание, утихомирить недовольство и оппозицию, которые возникают, когда стремление к власти признается тем, чем оно является, те, кто стремится к власти, используют, как мы видели, идеологии для сокрытия своих целей. Тогда то, что на самом деле является стремлением к власти, представляется чем-то другим, чем-то, что находится в гармонии с требованиями разума, морали и справедливости. Сущность, отражением которой являются идеологии международной политики, следует искать в нормативных порядках этики, нравов и права.
От Библии до этики и конституционного устройства современной демократии основной функцией этих нормативных систем было удержание стремления к власти в социально допустимых рамках. Все этические нормы, нравы и правовые системы, доминирующие в западной цивилизации, признают вездесущность стремления к власти и осуждают его. И наоборот, политические философии, такие как философия Макиавелли и Гоббса, которые рассматривают вездесущность властных побуждений как конечный факт социальной жизни, который следует принять, а не осуждать и сдерживать^, встретили неодобрение со стороны преобладающего мнения. Им не хватало интеллектуального и практического влияния, которое сделало политический философий, таких как философия Святого Августина и философия Локка, которые были мощной силой в западной цивилизации.
С другой стороны, та самая традиция западной цивилизации, которая пытается сдержать власть сильного ради слабого, была противопоставлена как женоподобная, сентиментальная и упадническая. Противниками были те, кто, подобно Ницше, Муссолини и Гитлеру, не только принимал волю к власти и борьбу за власть как элементарные социальные факты, но и прославлял их необузданные проявления и постулировал это отсутствие сдерживания как идеал общества и правило поведения для индивида. Но в долгосрочной перспективе философии и политические системы, сделавшие вожделение и борьбу за власть своей главной опорой, оказались бессильными и саморазрушительными. Их слабость демонстрирует силу западной традиции, которая стремится если не устранить, то хотя бы регулировать и сдерживать властные порывы, которые в противном случае либо разорвут общество на части, либо отдадут жизнь и счастье слабых на произвол власть имущих.
Именно в этих двух точках этика, нравы и закон вмешиваются, чтобы защитить общество от разрушения, а человека - от порабощения и уничтожения. Когда общество или отдельные его члены не в состоянии защитить себя собственной силой от властных побуждений других, когда, другими словами, механика политики власти оказывается несостоятельной, что рано или поздно и происходит, нормативные системы пытаются дополнить политику власти собственными правилами поведения. Именно это послание нормативные системы дают как сильным, так и слабым: Превосходящая сила не дает права, ни морального, ни юридического, делать с помощью этой силы все, на что она физически способна. Власть подлежит ограничениям, в интересах общества в целом и в интересах отдельных его членов, которые не являются результатом механики борьбы за власть, а накладываются на эту борьбу в виде норм или правил поведения по воле самих членов общества.