Футбольная война была единственным случаем, когда классовая борьба была переключена правительством на межгосударственную войну, как предполагают марксисты. Однако другие формы переключения конфликта встречаются гораздо чаще, и ими руководствовались режимы Аргентины и Тэтчер в Фолклендской войне, два президента Боливии в войне в Чако и президент Мексики во Второй мировой войне. Все они стремились завоевать популярность за счет успешной войны, но получилось это только у Тэтчер. Это был второй способ, с помощью которого внутриполитические отношения определяли ход войн.

Эти причины войн пересекаются. Некоторые войны можно частично объяснить с помощью теории рационального выбора, когда шансы на получение стратегических или экономических выгод сопоставляются с вероятными военными и финансовыми затратами и шансами на победу. Это и расчетливое балансирование на грани, и создание пограничных постов, и финансирование иностранных группировок, и налогообложение иностранных предприятий, и общее бряцание саблями для укрепления внутреннего имиджа силы, а затем отступление, согласие на перемирие или посредничество. Однако такие гамбиты часто не срабатывали, поскольку предугадать действия соперника было нелегко. И, как обычно в моих случаях, проявлялась излишняя самоуверенность правителей, запертых в национально обособленных обществах, не способных в полной мере понять мотивы, возможности и сильные стороны противника. В шести случаях инициатор войны явно проигрывал, и только в двух - выигрывал. В пяти случаях имело место взаимное провоцирование на войну, и пять войн закончились дорогостоящей патовой ситуацией, рациональной ни для одной из сторон. Это не рациональный баланс в пользу войны.

Правители имели значение. Они различались по агрессивности, и было четыре случая, когда агрессия была достаточно иррациональной, а военное решение искажалось безрассудными амбициями, праведностью и внутриполитическими потребностями - это случаи аргентинского президента Росаса в Платиновой войне, всех трех главных лидеров в войне Тройственного союза, но особенно парагвайского президента Солано Лопеса, в эквадорско-колумбийской войне колумбийского президента Сиприано де Москера и в Фолклендской войне аргентинского президента Гальтиери. Более того, все режимы, инициировавшие войну, были свергнуты либо в ходе войны, либо сразу после ее окончания . Это был полезный урок. В долгосрочной перспективе произошел процесс обучения: переход от войны к ритуалам MID, которые демонстрируют силу и решительность для удовлетворения внутреннего давления или гордости и чувства чести лидера, но также и для того, чтобы избежать войны, поскольку почти все государства имели опыт неудачных войн. Действительно, латиноамериканская история подтверждает либеральную теорию, что при благоприятных обстоятельствах человек может понять, что война - это плохо и ее следует избегать - пример реализма с отложенной реакцией, запоздалого осознания того, что война не оплачивается.

Внешняя политика редко волновала широкие массы населения, а национализм не проникал глубоко. Как отмечает Чентено, господствующие классы в разных странах имели больше общего с культурой друг друга, чем с собственными народными классами. В двух случаях наблюдалось некоторое отклонение. Парагвай был более однородным, даже "протонационалистическим", в то время как в Чили был более сплоченный капиталистический правящий класс, и поэтому обе страны в войне превзошли свой численный вес. В остальном национализм иногда мобилизовывал городские средние слои, особенно студентов, особенно когда такой инцидент, как смертоносное нападение на пограничный пост, мог быть воспринят как национальное унижение, требующее отмщения. Сильные ревизионистские эмоции могли подтолкнуть правителей стран, проигравших предыдущую войну, к необдуманной агрессии, как это произошло с парагвайскими и боливийскими правителями. Они считали себя олицетворением нации, поэтому их эмоции и идеология были одновременно и личными, и национальными. Галтиери и Тэтчер воплотили это в себе во время Фолклендской войны. Иногда средства массовой информации усиливали подобные настроения. Хендерсон утверждает, что пограничные споры усиливали национализм во всем мире. Не здесь. Национализм в Латинской Америке был в основном безобидным - Кубок мира, а не военная лихорадка.

Я вновь подчеркнул отличительные особенности социальной и политической экологии, но уже как причины низкой частоты войн. В других странах мира экспансия более сильных государств над более слабыми соседями приводила к многочисленным войнам с отклонением, повышая кажущуюся рациональность войны, как мы видели в древнем Китае и средневековой Европе. Но в Латинской Америке войны были в основном внутри государств и против коренных народов. Большинство латиноамериканских государств было озабочено не столько расширением границ, сколько установлением эффективного контроля над собственными территориями. Там были малонаселенные регионы с низким уровнем политической власти, но, в отличие от ранней Европы и Китая, они находились внутри государств, отвоеванных у коренных народов. Второй экологический эффект обусловил логистическую сложность межгосударственных войн. Войны требовали мобилизации и развертывания сил на больших расстояниях в приграничных районах , часто в пустынях, джунглях или болотах, вдали от столицы, почти не пригодных для жизни и пораженных болезнями. Потенциальные выгоды редко стоили таких затрат. MID были гораздо дешевле и позволяли выпустить пар, смесь рациональности и эмоциональности. Такая сложная логистика также означала, что региональные партизанские восстания, которые я не обсуждал, стало легче поддерживать и труднее подавлять, что увеличило число и продолжительность гражданских войн в некоторых регионах Латинской Америки.

В отличие от своих европейских коллег, офицеры и солдаты имели мало опыта войны и поэтому воевали не очень грамотно, что, возможно, и хорошо. Однако это само по себе не являлось сдерживающим фактором для войны, поскольку для победы нужно было быть лишь чуть менее некомпетентным, чем противник. Войны происходили, когда государственные элиты считали, что вражеское государство еще слабее, чем они сами, но, как и в других моих исследованиях, они часто ошибались. Одна из трудностей в прогнозировании относительной силы заключалась в сочетании очень неопытных солдат и иностранных британских, немецких или французских офицеров, привлеченных для их консультирования. Правители склонны были безосновательно верить в то, что эти люди смогут изменить поведение солдат, поскольку в бою солдаты, как правило, возвращались к старым привычкам, что мы и наблюдаем сегодня в Афганистане и Ираке в армиях, обученных американцами.

Еще одним сдерживающим фактором было то, что низкая налоговая база была недостаточна для финансирования длительных войн и больших армий. Как утверждает Маззука, правители редко могли преодолеть фискальное сопротивление периферийных силовиков, эксплуатирующих экономику свободной торговли. Война влекла за собой долги, которые становились непосильными после довольно короткого периода. Как утверждает Чентено, долг был, вероятно, главной слабостью государства, из-за которой войн было мало, и именно он был главной причиной того, что войны были короткими, что через год-два воюющие государства были готовы принять посредничество, и что не было повторяющихся войн. Таким образом, институты и культура милитаризма так и не получили должного развития. Милитаризм пронизывал офицерскую касту, а не все общество, а представления о воинской чести и добродетели были слишком слабы, чтобы поддерживать войну в условиях отсутствия прибыли. Рядовые солдаты воевали за зарплату, а большинство гражданских лиц оставались в стороне. Проигрыш в войне был катастрофой, но победители редко сталкивались с тем, что войны окупали себя. Только Тихоокеанская война принесла Чили немедленную прибыль, хотя войны за Рио-де-ла-Плата принесли победителям долгосрочные торговые выгоды. В остальных случаях победа была дорогостоящим вложением в ограниченные территориальные приобретения сомнительной ценности и неопределенной будущей отдачи. Поражения вызывали больший резонанс в народных массах, чем победы. Давление со стороны городских классов могло подтолкнуть правителей к бряцанию саблями, чтобы продемонстрировать свою силу, но мало кто хотел, чтобы кризис перерос в войну.

Вооруженное вмешательство внешних держав было незначительным - англо-французская морская блокада, незначительная канонерская дипломатия Великобритании для защиты своих колоний Гайаны и Белиза, неудачное нападение испанских ВМС, неудачное нападение Франции на Мексику, успешное вторжение Великобритании на Фолкленды и более значимые мексикано-американские войны. За последним исключением, для внешних держав более важным было поддержание свободной торговли, и в этом они имели большую поддержку среди латиноамериканских силовиков, которые хотели сохранить центральные государства слабыми и лишенными средств. Таким образом, свободная торговля в данном случае являлась косвенной причиной относительного мира.

Большинство войн XIX века заканчивались соглашением между воюющими сторонами, но все войны XX века велись при посредничестве или арбитраже других государств или внешних организаций. Это свидетельствует о постепенном снижении остроты конфликта, что позволило сторонам признать либеральные достоинства дипломатии. Однозначные военные победы и значительные территориальные приобретения стали менее вероятными. Некоторые агрессивные действия предпринимались в расчете на то, что внешние переговорщики вскоре потребуют прекращения конфликта, а быстрое вторжение может изменить факты на местах и повлиять на дипломатов. Некоторые утверждают, что глобальное преобладание посреднических и арбитражных завершений войн и MID ведет к геополитической нестабильности, сохраняя слабые государства и ревизионистскую агрессию. В Латинской Америке дело обстояло иначе. Межгосударственные войны уступили место MID, которые также стали меньше и мягче. Марес и Палмер отмечают, что в 2005-9 годах в регионе произошло десять MID, но восемь из них были связаны только с угрозами или демонстрацией силы. Два из них привели к стрельбе и нескольким смертям, но не к войне. Полезность категории MID в Латинской Америке очевидна.