За исключением границ христианского или исламского обращения и таких разовых мероприятий, как Всемирный парламент религий, собравшийся в Чикаго во время международной "Колумбийской выставки" 1893 г., религиозное общение в XIX в. происходило в основном в рамках одной религии. Некоторые из этих сфер были достаточно велики, и новые средства транспорта развивали их лучше, чем когда-либо прежде. Мусульмане из многих регионов Азии и Африки отправлялись на пароходах к святым местам в Аравии или в такие центры обучения, как Каир, Дамаск или Стамбул. В Малайе именно путешествия в Мекку фактически привели к появлению того, что можно назвать туристической индустрией.Железная дорога сделала доступным посещение исламских святынь в царской империи или священных мест в католической Европе (в 1858 году явление Богородицы в Лурде помогло этому маленькому городку во французских Пиренеях стать крупным центром паломничества). Новая логистика также укрепила имидж Рима как Вечного города, поскольку теперь верующие могли массово приезжать туда даже вне священных лет. Пий IX, почти не покидавший Рим и объявивший войну современному зейтгейсту, парадоксальным образом стал создателем всемирной папской церкви. Не столько бюрократ, сколько пастырь, он активно искал контакт с верующими, поощрял их денежные пожертвования в папскую казну и стал первым понтификом, созвавшим в Рим епископов со всего мира. В 1862 году, за несколько лет до Первого Ватиканского собора (1869-70 гг.), в Рим съехалось беспрецедентное количество епископов - 255 человек - на событие, которое само по себе носило "глобальный" характер: канонизацию двадцати шести человек, принявших религиозную мученическую смерть в Японии более чем за четверть тысячелетия до этого. Эта церемония пришлась на конец года, когда среди миссионеров и новообращенных во Вьетнаме появилось много новых мучеников - во время последнего крупного гонения на христиан в Азии "старого образца" перед приходом к власти атеистических государственных аппаратов в ХХ веке.

Новые средства массовой информации сделали все остальное, чтобы ускорить распространение религии. Одним из факторов превращения Рима в мировую столицу католицизма стало то, что иностранная пресса стала направлять туда своих корреспондентов: папство стало привлекать внимание общественности. Лидер мормонов Бригам Янг, одновременно теократический правитель, глава секты и бизнесмен, понял, в какую сторону дует ветер, и вскоре проложил телеграфные кабели до самой Юты. Железнодорожная связь с Солт-Лейк-Сити усложняла борьбу с соблазнами и облегчала посылку войск федеральной армии, но дальновидный лидер секты также видел, что она убережет мормонов от крайних наветов. Во второй половине XIX века более дешевая и простая издательская техника позволила впервые напечатать Библию миллионными тиражами и предложить экзотическим народам священную книгу на их родном языке. Многочисленные переводы, выполненные с этой целью, принадлежат к числу величайших достижений межкультурного трансфера XIX века. Католическая среда, которая раньше не обращала особого внимания на Библию, теперь стала потреблять огромное количество дешевых трактатов, памфлетов и альманахов, что дало толчок новым формам народной религиозности на периферии официальной церкви. Народные религии расцветали там, где соответствующая ортодоксия утрачивала способность к контролю. Важнейшей предпосылкой для этого было снижение уровня неграмотности и расширение возможностей обеспечения массового населения печатной продукцией. Как в Европе, так и в миссионерских регионах возможность донести Библию до новых читателей стала важным мотивом для религиозного (особенно протестантского) стремления к образованию. Там, где люди чувствовали себя защищенными от словесного потока, исходящего от расширяющегося христианства, печатный станок предлагал себя в качестве оружия сопротивления. Это стало одной из причин того, что в последней трети века, после долгих лет скептицизма, исламское духовенство (улама) с энтузиазмом приняло его в своих целях.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Девятнадцатый век в истории

"Всеобщая история мира необходима, но невозможна при современном состоянии исследований.... Но не стоит отчаиваться: конкретное исследование всегда поучительно, когда оно дает результаты, и нигде так, как в истории, где даже в глубоких недрах всегда встречается живой элемент, имеющий всеобщее значение." Эти слова Леопольда фон Ранке, написанные в 1869 году, актуальны и сегодня. В этой книге предпринята попытка сделать кусочек невозможной, хотя, возможно, и не "всеобщей" глобальной истории. В итоге и читатель, и автор должны вернуться к конкретным проблемам, а не взмывать ввысь, к еще более амбициозным обобщениям. Панорамный вид с вершины - это впечатляющее зрелище. Но, как спрашивает великий немецкий медиевист Арно Борст, как долго историк может оставаться на вершине? Приведенные ниже замечания не являются дистиллированной сутью эпохи или рассуждением о духе времени. Они предназначены для заключительного комментария, а не для подведения итогов.

1 Самодиагностика

В первой главе девятнадцатый век был представлен как век возросшей саморефлексии. Начиная с Адама Смита в 1770-х годах и заканчивая Максом Вебером в первые десятилетия ХХ века, предпринимались грандиозные попытки осмыслить весь современный мир и вписать его в историческую длину. Диагнозы эпохи появились не только в Европе. Они встречаются везде, где в обществе развивался тип ученого или интеллектуала, где идеи записывались и обсуждались, где наблюдательность и критика давали толчок к размышлениям о собственном жизненном мире и его более широких пространственно-временных предпосылках. Эти размышления не всегда принимали форму, которую при сегодняшней ретроспективе легко определить как "диагноз времени" или "теорию современной эпохи". Они могли облекаться в самые разные жанры: как современная история, например, у египтянина Абд ар-Рахмана аль-Джабарти, пережившего наполеоновскую оккупацию своей страны и подробно рассказавшего о ней, или у знаменитого историка античности Бартольда Георга Нибура, который читал лекции и о своем времени - "веке революции"; как позиция по отношению к политическим событиям того времени, как, например, в эссе Гегеля 1831 г. о билле об английской реформе или в бурной полемике Маркса против Луи Наполеона и его перехода от избираемого президента к диктатору путем аккламации (The Eighteenth Brumaire of Louis Napoleon, 1852); как философская критика современной культуры у мадам де Сталь (De l'Allemagne, 1813), Алексиса де Токвиля (Democracy in America, 1835-40) или египетского реформатора образования и переводчика Рифаа ат-Тахтави (A Paris Profile, отчет о его пребывании в столице Франции в 1826-31 гг;) как регулярный журнал у Эдмона и Жюля де Гонкуров (охватывает 1851-96 гг.) или у японского военного врача и поэта Мори Ōгаи (о его пребывании в Европе в 1884-1888 гг.); как автобиография у чернокожего бывшего раба, интеллектуала и борца за гражданские права Фредерика Дугласа (самая важная из трех его книг мемуаров: My Bondage and My Freedom, 1855) или американского историка Генри Адамса (The Education of Henry Adams, 1907, частная публикация в 1918 г.); или, наконец, как разрозненная публицистика Джона Стюарта Милля (чей диагноз эпохи можно найти скорее в коротких пиесах по случаю, чем в основных работах) или Лян Цичао (который в течение трех десятилетий комментировал и помогал формировать политические события в Китае).

Социология, возникшая около 1830 года на более древних основаниях, была попыткой интерпретации современного мира. Изначально связанная с политэкономией и недавно возникшей наукой этнологией, она разработала основные модели понимания эпохи, которые обсуждаются и сегодня: например, переход от статуса к договору как организующему принципу общества (в работе историка права сэра Генри Мэна "Древнее право", 1861 г.) или связанное с этим противопоставление общины и общества (Gemeinschaft и Gesellschaft) в одноименной книге Фердинанда Тённиса (1887 г.). Карл Маркс проанализировал капитализм как исторически детерминированную общественную формацию, а Фридрих Энгельс добавил много глубоких моментов, связанных с диагнозом своего времени. Джон Стюарт Милль ранее создал великий синтез классической политической экономии ("Принципы политической экономии", 1848 г.). Герберт Спенсер попытался показать, как мирный индустриализм развился из военного варварства, в которое он однажды может превратиться ("Принципы социологии", т. 1, 1876). Фукудзава Юкити вписал Японию в общий процесс развития цивилизации ("Буммэйрон но гайряку", 1875); армянский иранец Малком Хан интерпретировал европейскую современность в свете исламских ценностей ("Дафтар-и Танзимат", 1858). Философы и литературные критики, такие как Фридрих Шлегель и Генрих Гейне (особенно в его "Истории религии и философии в Германии", 1835), Ральф Уолдо Эмерсон и Мэтью Арнольд, Фридрих Ницше, а в конце нашего периода Карл Краус и Рабиндранат Тагор, зафиксировали культурные чувства и противоречия своей эпохи. Богатые самодиагностики XIX века должны стать отправной точкой для любой попытки понять его специфику.

2 Современность

К ним добавляются интерпретации, предлагаемые современной социологией и вращающиеся вокруг концепции современности. В большинстве случаев они имеют отношение и к прошлому, поэтому прямо или между строк ссылаются на XIX век, но часто сеть закидывается шире и охватывает всю европейскую современность. Такая категория, как "индивидуализация", вряд ли может быть привязана к какому-то конкретному периоду. По традиции и обычаю практически весь современный социологический дискурс ограничивается Западной Европой и США. Однако примерно с 2000 г. исследовательская программа "множественных модерностей", отстаиваемая великим социологом Ш.Н. Айзенштадтом, принесла важный прогресс. Айзенштадт видит в XIX веке прежде всего расхождение между европейским и североамериканским путями, так что современность для него отнюдь не сформировала однородный Запад, а в незападном мире характерные черты современности узнаваемы только в Японии, да и то со множеством особых поворотов. Действительно, для периода примерно между 1800 и 1900 гг. трудно найти отличительные индийские, китайские, ближневосточные/исламские или африканские пути к современности, независимые от западноевропейской модели. Такая дифференциация стала заметна только после рубежа веков, причем сначала менее структурно, чем в истории идей.