В 1986 г., почти через столетие после отплытия Боаса на Баффинов остров, я приехал в Кембриджский университет, чтобы получить степень бакалавра со странным названием "археология и антропология". Это сокращение от "археология и антропология" отражало запутанное прошлое этой дисциплины. Викторианские "антропологи" полагали, что для понимания человека им необходимо изучать культуру, биологическую эволюцию и археологию вместе. Однако к концу ХХ века антропологи перестали считать, что биология - это судьба, и изучение культуры и общества стало дисциплиной, которая (в основном) отделилась от изучения биологии и эволюции человека; первая стала называться "социальной" или "культурной" антропологией; вторая - "физической" антропологией. Эта граница не была (и не является) жесткой; такие авторы, как Джозеф Хенрих, Брайан Данбар, Юваль Харари и Джаред Даймонд, умело исследуют влияние физиологии, географии и окружающей среды на культуру (и наоборот), а в американских университетах физическую и социальную антропологию иногда объединяют. В Великобритании, однако, эти дисциплины, как правило, держатся обособленно. Таким образом, название "арх и ант" было ошибочным или, что более точно, свидетельством того, что институты являются порождением своей истории.

Были в этом курсе и другие странности. К 1980-м годам в антропологии господствовали идеи-близнецы "культурного релятивизма" и "наблюдения за участниками". Это переплеталось с желанием понять, как социальные системы связаны друг с другом (отражая подход, названный "функционализмом", разработанный Рэдклиффом-Брауном), как культуры создают ментальные карты с помощью мифов и ритуалов (опираясь на так называемые теории структурализма, созданные Леви-Строссом) и культурных "сетей смысла" (описанных американским антропологом Клиффордом Гирцем). Но если первые академические потомки Боаса и Малиновского имели четкое представление о цели, то к 1980-м годам эта дисциплина стала более раздробленной. Антропологов преследовало чувство неловкости за колониальное наследие дисциплины и стремление его опровергнуть (что еще более актуально сегодня). Они поняли, что подлинное "наблюдение участника" труднодостижимо, поскольку само присутствие исследователя в обществе, как правило, изменяет изучаемый объект, а исследователи приходят со своими предубеждениями. Кроме того, у них возникла неуверенность в том, где должны проходить границы их дисциплины. Первые антропологи изучали незападные общества. Однако в ХХ веке они все чаще обращали свой взор на западные общества. Отчасти это было связано с тем, что такие ученые, как Боас, утверждали, что все культуры странные. Кроме того, с распадом империй XIX века им стало труднее проводить исследования в своих старых местах, поскольку некоторые из них были враждебно настроены по отношению к ним. (В 1960-х гг. у премьера Ганы в комнате висела картина, изображающая его страну, стряхивающую с себя цепи, наложенные на нее миссионерами, колониальными администраторами и антропологами). Но изучение западных культур привело к тому, что антропологи вступили на территорию, где доминировали экономисты, географы и социологи. Так должны ли они конкурировать с этими дисциплинами? Сотрудничать? В поисках ответов антропологи породили множество поддисциплин: экономическую антропологию, феминистскую антропологию, медицинскую антропологию, юридическую антропологию, цифровую антропологию. Это была богатая, но запутанная смесь.

Однако их объединяла одна большая черта - навязчивое любопытство: антропологи посвящают себя тому, чтобы заглядывать в щели, погружаться в странные места, пробираться вглубь общества по всему миру. И когда я ознакомился с огромным количеством исследований, проведенных ими в самых разных местах - от отдаленных джунглей или островов до современных компаний, - я был захвачен. На самом деле мотивы, побудившие меня выбрать этот курс, были столь же запутанными, как и прошлое этой дисциплины. Я вырос в тихом уголке пригородного Лондона, но в семье, пропитанной народными воспоминаниями о колониальном прошлом Великобритании (прадед участвовал в бурской войне, другой двоюродный дядя работал в имперской администрации Индии; мой отец жил в Сингапуре, пока они с матерью не бежали от вторгшейся японской армии во время Второй мировой войны, а его собственный отец был отправлен в лагерь для интернированных). Я стремился вырваться из серого пригорода 1970-х годов в поисках "приключений" и хотел, в туманном и идеалистическом смысле, "творить добро". Поэтому в 1989 г. я поступил в Кембридж в аспирантуру по антропологии.

Вначале я надеялся провести полевую работу в Тибете, где я провел несколько месяцев, будучи студентом. Но когда начались протесты на площади Тяньаньмэнь, Пекин захлопнул дверь. "Как насчет Таджикистана?" - предложила мне профессор антропологии Кэролайн Хамфри, когда я сидел, удрученный, в ее кабинете в великолепном окружении Королевского колледжа в Кембридже. В 1960-х годах Хамфри проводила исследования на советской ферме в Монголии, изучая "магические рисунки" и религию среди этнической группы бурят, а затем написала первое подробное исследование советского колхоза из первых рук западного наблюдателя. Впоследствии она поддерживала контакты с советскими учеными.

Я ничего не знал об этой стране; более того, я даже не мог найти ее на карте. Однако Хамфри знала советского ученого в Таджикистане по имени Азиза Каримова, и хотя во времена холодной войны такие места, как Таджикистан, были недоступны для западных исследователей, к 1989 г. программа перестроечных реформ открыла некоторые давно закрытые двери. Она полагала, что Каримова может помочь. Я подал документы на получение советской научной визы. К моему большому удивлению, я ее получил, а точнее, был зачислен на кафедру этнографии (этнографии) университета в Душанбе, - столице советского Таджикистана. Я понятия не имел, что это означает на практике. Да и никто другой: никто за пределами советского блока никогда не занимался аспирантурой на кафедре этнографии в Душанбе. Но я считал, что это часть приключения. Подобно Малиновскому, Боасу и Мид, я хотел принять культурный шок.

Летом 1990 года я прилетел в Душанбе. Когда самолет приземлился в мерцающем от жары советском городе, я увидел сталинские бетонные многоэтажки на фоне гор. Столетием раньше такие места, как остров Баффин или Полинезия, представлялись экзотическим "другим". Для ребенка 1970-х годов, живущего в Британии, пропитанной риторикой и страхами холодной войны, экзотическим "другим" были дальние уголки советской империи. Чтобы подготовиться, я усиленно изучал русский язык. Я также пытался выучить таджикский язык. Но это было трудно, поскольку единственная книга "Научи себя таджикскому языку", которую я смог найти, была учебником, написанным на русском языке советской коммунистической партией, и объясняла таджикскую грамматику такими предложениями, как "Мы должны выполнить пятилетний план!" или "Вся слава интернационализму, социализму и дружбе!" и "Мы все любим собирать хлопок!".

Почти так же трудно было принять советскую этнографию. Русское слово звучало как аккуратный перевод английского "этнография". Но это было обманчиво: более точным переводом было "изучение фольклора", но под строго марксистским углом зрения. По иронии судьбы, это было навеяно идеями американских антропологов XIX века, таких как Пауэлл и Морган: после того как они опубликовали свои рассуждения о том, что все общества "эволюционируют" от феодализма или варварства к цивилизации, Карл Маркс и Фридрих Энгельс позаимствовали эту схему, чтобы утверждать, что человечество "эволюционирует" к коммунизму. Таким образом, кафедры "Этнографии" застряли в эволюционной рамке XIX века, которую так яростно отвергали британские и американские антропологические круги XX века. Но я бегло прочитал столько книг по этнографии, сколько смог найти. (Точнее, я читал их средние части, поскольку первая и последняя главы всегда были шаблонными хвалебными письмами в адрес Коммунистической партии).

"Так какой вид этнографии ты будешь изучать?" спросила меня Каримова, когда я явился на кафедру университета в Душанбе. Это была энергичная женщина, уроженка исторического города Бухары в Узбекистане, которая благодаря силе воли и семейным связям в коммунистической партии получила желанную должность преподавателя в университете.

"Брачные ритуалы" - таков был мой готовый ответ. Это было не совсем верно. Когда я только начинал читать о Таджикистане в тишине библиотеки в Кембридже, меня интересовал вопрос ислама и политических конфликтов. До 1920-х годов регион под названием Таджикистан был пешкой в геополитической шахматной партии так называемой Большой игры между Российской и Британской империями за контроль над историческими территориями Шелкового пути. Долины вокруг Душанбе номинально входили в состав Российской империи, но фактически управлялись самостоятельно и имели гордую мусульманскую культуру суннитского толка. Но после революции 1917 г. советские коммунисты захватили контроль над территорией и попытались ликвидировать исламское культурное наследие. В последующие десятилетия все казалось мирным. Но во время "холодной войны" эксперты по вопросам политики в таких учреждениях, как ЦРУ, часто предполагали - или надеялись, - что мусульманские страны Центральной Азии являются "мягким подбрюшьем" Советского Союза, в том смысле, что именно они с наибольшей вероятностью восстанут против Москвы. Афганская война усилила эту идею.