Я знал, что у меня не будет шансов получить визу от советских властей, если я признаюсь, что планирую изучать эту взрывоопасную тему. Поэтому я обратился за визой с предложением изучить брачную практику. Эта тема активно изучалась западными антропологами, поскольку одна из мантр этой дисциплины гласит, что "брак - его идеология и связанные с ним практики - является ключом ко многим обществам во всем мире", как заметила Нэнси Таппер, антрополог, проводившая исследования в соседнем Афганистане. По странному стечению обстоятельств российские коммунисты согласились с этим: когда в 1920-х годах советские активисты попытались искоренить ислам, они начали так называемую кампанию "худжум" (по-узбекски "натиск") по "освобождению" женщин и разрушению традиционных брачных ритуалов, надеясь, что эти культурные реформы "расшатают гвоздь" исламской культуры и сделают ее коммунистической. В рамках "худжума" активисты заставили тысячи женщин в Бухаре и Самарканде сорвать чадру, запретили традиционные исламские обычаи, такие как брак по расчету, повысили брачный возраст и ввели новые советские брачные ритуалы. Кампания была недолгой. Но наследие худжума сделало тему брака хорошим способом исследовать вопрос, который меня действительно интересовал: предполагаемое столкновение между исламом и коммунизмом. Или я на это надеялся.
Выбранная мною тема очень заинтересовала Каримову, так как в советской этнографии было много исследований по "традиционным" бракам, или туям, а она любила посещать свадебные торжества, так как это были веселые мероприятия. "Я возьму тебя на много туев!" - пообещала она, сидя в затемненном кабинете научно-исследовательского института в Душанбе. Она объяснила, что будет много танцев. И вот, спустя несколько недель, мы сели в шаткий, тесный микроавтобус, проехали несколько часов, а затем выбрались в сверкающую красоту Калонской долины, где Каримова повела меня по неасфальтированной горной тропе через ущелье к Оби-Сафеду. "Здесь будут туи для изучения!" - объявила она, махнув рукой в сторону глинобитных домов. Моя полевая работа началась. Я даже не представлял, что будет происходить на сайте, и что то, что мне предстояло узнать, впоследствии пригодится мне для изучения Уолл-стрит и Вашингтона.
В последующие недели я пытался идти по стопам Малиновского и Боаса - или Хамфри и Геллнера, моих профессоров в Кембридже. Мне не разрешалось жить в Оби-Сафеде постоянно, так как по моей советской визе я находился в Таджикском национальном университете в Душанбе. Но раз в несколько дней я ездил на автобусе в долину Калон и останавливался в большой семье, с которой меня познакомила Каримова: несколько взрослых братьев с женами и детьми, а также властная, овдовевшая матриарх по имени Бибигуль. Темноволосая женщина по имени Идигуль, дети которой научили меня первым местным словам, взяла меня под свое крыло.
Жизнь вошла в привычное русло. Каждый день в доме вокруг дастархана собиралась компания детей, которые учили меня новым словам на таджикском языке и хихикали, когда я ошибался. Если у них не было школы, они таскали меня за собой по кишлаку в качестве дневного развлечения. Вечером они бежали по крутым горным тропинкам собирать коз с высокогорных пастбищ. Я часто следовал за ними. Бег в одиночестве по высоким пастбищам был редким моментом уединения. Я похожа на таджикскую версию Марии из "Звуков музыки", - иногда смеялась я про себя. Потом я стала помогать по хозяйству: Я сидела с женщинами и шинковала морковь, чтобы приготовить местный рецепт ош-плов (блюдо из жирного жареного риса, моркови и баранины, которое я ненавидела), набирала воду в ведра из ручья (хотя в деревне было электричество, водопровода не было), подметала пол, занималась детьми (и быстро обнаружила, что то, что я в первый день приняла за вышитый коврик, на самом деле было колыбелью).
Я также выполняла "домашнюю работу", если воспользоваться словом, которое употребила Каримова, описывая причины моего пребывания в Оби-Сафеде. Я ходила между домами с блокнотом и фотоаппаратом, задавала вопросы о браках и, что самое важное, использовала это как проход к разговору обо всем остальном, о чем только можно. Это был классический прием антропологии: сосредоточившись на одной теме, ритуале или наборе практик на микроуровне, антрополог надеется постепенно расширить объектив и охватить весь ландшафт. В 1990 г. многие браки в долине Калон все еще частично заключались семьями в соответствии с традиционными исламскими нормами. Жители деревни обсуждали стратегии брака и свадебные торжества с той же страстью, с какой американские или европейские семьи среднего класса обсуждают рынок недвижимости, переезды на работу, планы на отпуск или образование своих детей: Кто на ком женится? Кто на ком может жениться? Какой выкуп за невесту они могут заплатить? У кого самая лучшая свадьба? День за днем жители деревни доставали выцветшие фотографии предыдущих женихов и невест, рисовали схемы своих родословных, пересчитывали стопки ярких подушек и ковриков, которые невесты брали с собой в новый дом в качестве приданого. Жители деревни также объяснили мне длинный и запутанный цикл брачных ритуалов, включающий церемонии вокруг дастархана с мукой, хлебом, водой, белыми одеждами и сладостями. Иногда церемонию проводит местный житель, которого называют "муллой". Однако ритуалы и молитвы часто проводили и пожилые женщины. Пара также посещала местное отделение советской власти для государственной регистрации брака, а свадебная компания часто ездила на машинах к статуе Ленина, расположенной дальше по долине, как на паломничество, для фотографирования. Я записывал, что говорили и чего не говорили люди.
Однако кульминацией ритуального цикла был свадебный пир "туй калон". В сумерках жители деревни накрывали на открытой площади столы, уставленные хлебом, сладостями и ош-пловом, и звучала громкая таджикская музыка, отражаясь от скалистых стен долины. Затем все собирались в кольцо и часами танцевали, раскачиваясь в такт движениям, похожим на индийские или персидские танцы. "Танцуйте с нами!" - кричали жители деревни, когда начиналась музыка. Поначалу я отказывался. Но дети были настойчивы: в Оби-Сафеде малыши учились танцевать, наблюдая за другими и смотря советские телеканалы, по которым в перерывах между коммунистической пропагандой постоянно транслировались таджикские танцы. "Ты не найдешь мужа, если не умеешь танцевать!" часто кричала на меня Бибигуль, бабушка по хозяйству. Поэтому, когда начинался снегопад, и я оказывалась запертой в доме, я начинала копировать движения детей. К началу весны 1991 года ритм показался мне достаточно знакомым, чтобы присоединиться к свадебному танцу. Затем, в конце весны, я заметил, что мои руки непроизвольно подергиваются, если я просто слышу ритм таджикской песни. Мои руки стали таджикскими, - шутил я про себя. Привычки деревни постепенно "воплощались" во мне, по выражению антрополога Саймона Робертса. Или, как мог бы сказать Майнер, действия, которые раньше казались совершенно "странными", незаметно становились "знакомыми", чего я никак не ожидал.
Однажды, в середине марта 1991 года - через много месяцев после приезда в деревню - я подошел к приземистому серому бетонному зданию в долине Калон. На дне долины еще лежал грязно-серый снег - конец долгой зимы. Но был и яркий красный цвет: фотография Ленина. Это был местный совхоз. Внутри сидел мужчина средних лет по имени Хасан в дешевом сером костюме, украшенном советскими медалями. Он руководил совхозом.
"Я занимаюсь этнографией", - сказал я по-таджикски. После шести месяцев жестокого погружения в языковую среду мои языковые навыки улучшились. "Я хочу поговорить о совхозе и туе".
Хасан кивнул. Он слышал обо мне от всех жителей деревни. Он налил мне чаю, положил на стол круглый диск хлеба, предложил его мне.
"Рамадана нет?" спросила я. Никто из женщин днем не ел, если только они не были беременны или не работали, потому что соблюдали мусульманский пост.
Хасан рассмеялся. "Я - коммунист!" - сказал он, переходя с таджикского на русский.
"Вы тоже мусульманин?" спросил я Хасана, переходя и на русский. Мужчины в деревне говорили на обоих языках, и я, как правило, пользовался тем, который они выбирали.
"Да!" сказал мне Хасан на таджикском языке, а затем добавил в качестве пояснения. "Моя жена соблюдает пост дома".
Ага! подумал я. Я приехал в Оби-Сафед в надежде использовать свое исследование брачных ритуалов для изучения "конфликта" между исламом и коммунизмом. Находясь за полмира в Кембридже, я считал само собой разумеющимся, что конфликт должен существовать, поскольку эти две системы верований настолько противоположны. Но время, проведенное в Оби-Сафеде, поставило меня перед проблемой: не похоже, чтобы в деревне кипело идеологическое противостояние, связанное с браком или чем-то еще. Проведенные ранее кампании по борьбе с худжумом были направлены на разрушение традиционных устоев и замену их коммунистическими. В некоторых смыслах эта инициатива сработала: мои исследования показали, что в советское время резко повысился брачный возраст. Полигамные браки и браки по принуждению в значительной степени исчезли. Однако семьи по-прежнему выплачивали выкуп за невесту и приданое, по-прежнему организовывали браки. И хотя официальная мантра Советского Союза гласила, что этническая принадлежность не имеет значения, поскольку все являются коммунистами, жители деревни Оби-Сафед ненавидели идею женитьбы на ком-либо за пределами Калонской долины. Аналогичным образом, хотя свадебный цикл включает паломничество к статуе Ленина, исламские ритуалы не исчезли. "Сложившаяся картина представляет собой сложный бриколаж церемоний", - писал я позднее. «Хотя советские ритуалы были переняты, они существовали не как альтернатива "традиционным", а как их продолжение».