Но хотя родители, политики и технари игнорировали эти реальные, физические, не телефонные проблемы, они имели значение. Причина заключалась в том, что контроль в материальном мире делал "блуждание" в Интернете вдвойне привлекательным; киберпространство становилось единственным местом, где подростки могли свободно исследовать, бродить, собираться с друзьями и знакомыми в большие группы - делать то, что они всегда делали в реальном мире. Действительно, это было практически единственное место, где подростки могли расширять границы, испытывать границы, перестраивать свою личность без присмотра родителей-"вертолетов" или необходимости назначать встречу в своем плотном графике.

Это не освобождает технологические компании от ответственности за цифровую зависимость: Бойд знал, что умные инженеры используют технологию "убеждения" для того, чтобы приложения воздействовали на мозг людей. Но это означало, что родители (или кто-либо другой) должны были признать наличие этих физических средств контроля, если они хотели понять, почему подростки оказались зависимы от своих телефонов. Большинство людей относятся к киберпространству как к некой невоплощенной среде и поэтому игнорируют физический мир. Это было такой же ошибкой, как и игнорирование деривативов в финансах до 2007 года. Это просто как финансовый айсберг, подумал я про себя.

Я уезжал из Давоса с двумя обещаниями. Первое - обеспечить своим детям возможность физического передвижения по миру. Второе - постоянно напоминать себе о необходимости думать о "слепых зонах". Я должен был прислушиваться к общественному молчанию на всех аренах, как я это делал в сфере финансов. Забыть об этом было легко, и я часто забывал: в СМИ, как и во всей современной жизни, доминирует шум, создаваемый журналистами и всеми остальными. Существует такая острая конкуренция в получении "истории" и отслеживании того, о чем говорят другие, что прислушиваться к тишине кажется самовнушением. Однако если мой танец с кредитными деривативами и научил меня чему-то, так это тому, что СМИ работают лучше всего, когда журналисты сосредотачиваются на тишине, а не на шуме. Особенно в эпоху, когда политики становятся все более "шумными".

Два с половиной года спустя, вечером 26 сентября 2016 года, я сидел за столом новостей в офисе FT в Нью-Йорке. Выборы в США были в самом разгаре, и на мониторах над столом новостей показывали кадры участия Дональда Трампа в первых официальных теледебатах с Хиллари Клинтон. В середине дискуссии Трамп употребил странное слово: "bigly". В редакции раздались смешки. Я тоже засмеялся. Позже Трамп утверждал, что он сказал "big league", а не "bigly", и его неправильно расслышали. В любом случае, слово прозвучало странно, оно не было похоже на "правильный" английский язык, который должны использовать президенты или который ежедневно используют журналисты.

Но когда я услышал свой смех, в голове промелькнула шальная мысль: Неужели я опять забыл о своем обучении? Смех, в конце концов, никогда не бывает нейтральным или неактуальным - или не для антропологов. Мы склонны игнорировать его, поскольку он кажется нам просто неизбежным элементом социального взаимодействия или психологическим клапаном безопасности. Но смех непреднамеренно определяет социальные группы, поскольку для того, чтобы "понять" шутку, необходимо иметь общую культурную базу. Инсайдеры знают, когда нужно смеяться, даже инстинктивно; аутсайдеры не "понимают". Веселье делает и другое: оно помогает сообществу хотя бы отчасти разобраться с многочисленными двусмысленностями и противоречиями в повседневной жизни. Это важно - и важно, как показывает работа другого антрополога, Даниэля Соулелеса. В 2012-2014 гг. Сулелес изучал индустрию прямых инвестиций на Уолл-стрит, применяя для этого те же методы, которые я использовал для изучения CDO: посещение банковских конференций и последующая расшифровка увиденных ритуалов и символики. Его поразило то, как часто руководители компаний, занимающихся прямыми инвестициями, устраивают ритуальные приступы смеха. Он начал собирать эти шутки, проявляя такое же пристальное внимание к деталям и чувство удивления, как, например, Леви-Стросс, когда он собирал мифы племен джунглей Амазонки. Как он позже объяснил в статье с броским названием "Не смешивайте Паксил, Виагру и Ксанакс: What Financiers' Jokes Say About Inequality", эти шутки не были нейтральными или неуместными.

То, что финансисты расхватывали их на конференциях, укрепляло ощущение, что существует группа элитных специалистов по заключению сделок. Это также помогло им справиться с потенциальными противоречиями в их основополагающем кредо. К 2012 г., после Великого финансового краха, руководители компаний прямых инвестиций поняли, что находятся под ударом со стороны политиков и общественных активистов. Они стремились защитить себя и придумали мощную риторику (или нарратив) о том, что частный капитал якобы делает американскую экономику более эффективной и динамичной. Однако, как и миф о создании, придуманный торговцами деривативами, которых я видел на Ривьере в 2005 г., риторика прямых инвестиций содержала множество интеллектуальных противоречий, которые финансисты не хотели устранять. Одним из способов сближения вокруг чувства общей амбивалентности были внутренние шутки.

Журналисты также использовали шутки подобным образом. Когда они смеялись над использованием Трампом слова "bigly", они иногда делали это потому, что презрительно предполагали, что его кажущееся (неправильное) использование языка свидетельствует о его непригодности к должности. Такая открытая неприязнь и осознанное презрение были видимым "шумом". Однако причина, по которой "по-крупному" звучало так забавно, лежала в области социальной "тишины", которую мало кто в СМИ хотел признавать. Большинство журналистов считали само собой разумеющимся, что для формирования повестки дня общественной жизни необходимо говорить "правильно", используя слова и фразы, которые обычно прививаются образованным людям. Владение языком было одной из немногих форм публично приемлемого элитизма и снобизма в Америке, поскольку предполагало наличие чувства меритократии, обусловленного личными образовательными достижениями. Это предположение ежедневно подкреплялось в публичной сфере, поскольку люди, контролировавшие телеэкраны, газеты, радиопередачи и многие другие сферы влияния, делали это с помощью слов. Владение языком и образование рассматривались как необходимое условие для обретения власти, а отсутствие владения языком, наоборот, - как то, что не позволяет получить власть.

Но далеко не все в Америке считали, что владеют словом, не говоря уже о деньгах или власти. Большинство так не считало. Это породило эпистемологический раскол, о котором элиты зачастую лишь смутно догадывались. Я понял это на собственном опыте из-за ошибки, которую совершил сам. Летом 2016 года я неправильно предсказал голосование в Великобритании по Brexit: поскольку мне лично была неприятна идея выхода из Европейского союза (отчасти потому, что моя собственная идентичность была овеяна чувством глобализации и европейской принадлежности), я экстраполировал свои чувства на всех остальных и ошибочно предположил, что британцы проголосуют за то, чтобы остаться в Европейском союзе. Результат шокировал меня. Огорченный, я решил лучше разобраться с выборами в США и в последующие месяцы старался слушать как можно больше разных американцев, с максимально открытым сердцем, чтобы услышать, что люди говорят и чего не говорят. Такой подход убедил меня в том, что уровень враждебности к Клинтон был гораздо выше, чем принято считать, и что многие люди жаждали потрясений и были необычайно готовы пойти на риск, чтобы добиться этих потрясений.

Кроме того, я убедился еще в одном: то, как образованная элита (например, журналисты) смотрела на Трампа, опиралось на эпистемологию, которая отличалась от культурных рамок, используемых многими избирателями. Одним из способов описать это различие стала фраза, запомнившаяся журналистке Салене Зито: в то время как элита воспринимала Трампа "буквально, но не всерьез", многие избиратели делали обратное - воспринимали его всерьез, но не буквально. 5. Или, если воспользоваться схемой, изложенной Хенрихом, которую я приводил в предыдущей главе, вокруг WEIRD-культур: "образованные" группы в Америке интерпретировали слова Трампа с помощью последовательной логики, которой учит людей WEIRD-образование, а именно однонаправленного рассуждения, и поэтому считали, что комментарии Трампа "не имеют смысла". Но, как всегда подчеркивал Генрих, странное мышление работает в спектре, и даже в такой странной стране, как Америка, существуют свои варианты. Некоторые избиратели, как я понял, не использовали однонаправленные рассуждения и логику, а реагировали на целостное видение Трампа и его всеобъемлющего бренда. Такие люди, как я, могли смеяться над словом "bigly", потому что оно не было частью логического предложения; другие просто слышали его как признак того, что он не элита, и радовались.

Был и другой способ осмысления происходящего, который, возможно, отстаивал антрополог вроде Герца: думать о перформансах, символах и ритуалах. В начале президентской кампании Трампа друг по имени Джошуа, выросший в бедной сельской местности на севере штата Нью-Йорк, а затем в Северной Каролине, сказал мне, что "если вы действительно хотите понять Трампа, вам следует пойти на матч по борьбе". Он объяснил это тем, что если зрители из среднего класса лучше всего знают Трампа по таким шоу, как "Ученик", то зрители из рабочего класса не меньше (если не больше) знакомы с его брендом благодаря матчам по рестлингу. Это объясняется тем, что Трамп инвестировал средства в World Wrestling Entertainment, и затем появлялся на этих соревнованиях, на телевидении, а рестлинг пользуется огромной популярностью среди многих американцев из рабочего класса, хотя и игнорируется элитой. "Для большинства либеральных избирателей профессиональный рестлинг может быть практически незаметен как культурная сила, но WWE приносит около миллиарда долларов ежегодного дохода", - отмечает общественный деятель Наоми Кляйн.