Когда все молча лежали на полу, куртизанка поднялась. Все их имена, если такая троица вообще существовала, были утеряны для истории; традиция называла ее просто Надежрой. Простым, ясным голосом она рассказала о последовавшей за этим войне и о мире между первым Синкератом и вождями кланов того времени. "И вот, в честь этого соглашения, - сказала она, - мы собрались в эту ночь чудес, в час, когда колокола звонят сами, без руки, и мы делим чашу, как когда-то делили наши печали".

По рядам скамей прошли слуги с подносами чаш, по одной на каждые два человека. Во главе зала со своих мест спустились члены Синкерата, каждый в паре со своим врасценским коллегой. Меттор, как она увидела, стоял настолько далеко от киралича, насколько позволяла вежливость. Его выражение сдержанного отвращения повторяло выражение Мешарича, стоявшего в паре с куртизанкой, игравшей Надежру - традиция, возникшая из необходимости разместить пять мест Синкерата при шести главах кланов. Только Скаперто Квиентис, казалось, наслаждался, хихикая над чем-то, что прошептал ему на ухо Дворник.

Леато взял бокал, протянутый ему слугой, и поднял его, чтобы Рената могла переплести свои пальцы с его.

"За Надежру и за мир, который принесет пользу всем нам", - сказала актриса, осушив половину своего бокала. Глава клана Мессарос допил его.

"За Надежру", - повторил каждый голос в зале. Леато потянул бокал к себе, стараясь выпить только половину.

Затем настала очередь Ренаты. Радуга переливалась на поверхности и внутри бокала. Ажа считалась священной; в те годы, когда родник Ажерая не бил ключом, люди добавляли в вино немного снадобья, чтобы имитировать действие воды - маленькая мечта в отголосок великой. Рен была ребенком, когда впервые попробовала это вино, и всю ночь хихикала над тем, чего не было. Он не был предназначен для насмешек, как этот маскарад мира.

" Кузина?" прошептал Леато. "Ты должна выпить".

Все остальные так и сделали. Он не стал бы нас травить, - дико подумала Рен. Это слишком публично. Он даже не знал, что мы будем здесь сегодня.

Она поднесла кубок к губам и выпила.

Вино скользило по ее языку и горлу, словно масляное пятно, а не мерцающий свет. Леато сочувственно поморщился. "Кажется, оно испортилось".

Оно не испортилось. Это было неправильно. Оно горело в ее горле, пронизывало ее насквозь, пока ожерелье, маска и мантия не прожгли ее кожу. Свет вокруг нее превратился в тошнотворную радугу, образуя паутину нитей, связывающих ее с Леато, с Метторе, нитей, куда бы она ни посмотрела. Она слышала ропот в толпе, люди оборачивались друг к другу с обеспокоенным выражением лица, и пыталась заговорить, предупредить их, чтобы они бежали.

Но было уже слишком поздно. Мир вокруг нее разворачивался, нити расходились, и она проваливалась в образовавшиеся пустоты.