Последнее говорит о том, что армия, видимо, была последним официальным учреждением, сохранившим существовавшую в Древнем Режиме практику двуязычия, когда офицеры обращались к строю на французском языке, а унтер-офицеры при необходимости переводили. Тем не менее, в этом процессе даже самые неохотные солдаты не могли не нахвататься крох французского языка, научиться хотя бы понимать его, а скорее всего, и больше. Военная служба оказала "неоценимые услуги", - отмечалось в отчете из Ренна в 1880 году. "Молодые бретонцы, не умеющие ни читать, ни писать, ни говорить по-французски, попадая в свои части, быстро цивилизуются [dégrossis], ... теряют предрассудки своей страны, отказываются от туземных подозрений и отсталых взглядов; и когда они возвращаются в деревню, они уже достаточно французились, чтобы своим влиянием французить своих друзей".
Как только домашние условия становились подходящими, то есть владение французским языком признавалось преимуществом и принималось обществом, те самые силы, которые раньше побуждали людей сопротивляться его приобретению, заставляли их охотно им овладевать. К последней четверти века мы слышим, что вернувшиеся в Бурбоннэ ветераны демонстрируют свои новые знания в смешных, но значительных формах. К 1893 году кантальский диалект, едва пробивавшийся до конца века, заметно вымирает, потому что "теперь все уходят" в армию. Такие разрозненные свидетельства наводят на размышления и не более того. С одной стороны, местная речь сохранялась вплоть до ХХ века, с другой - она разрушалась еще до 1889 г.7" Но если она разрушалась так быстро, как это происходило, и если на смену ей пришел искаженный французский язык, то роль армии в этом нельзя игнорировать.
В 1827 г. военный офицер с недоумением констатировал, что с таким трудом удалось выбить годовой контингент из Пюи-де-Дема, когда новобранцу было бы "гораздо лучше, чем в его жалкой лачуге". Двадцать лет спустя в Верхней Вьенне молодые люди, вернувшиеся с военной службы, отличались от своих сверстников меньшей привычной грязью и немного владели французским языком, в остальном совершенно неизвестным в сельской местности ("как и более мужественная осанка северян"). Могло ли "мужественное телосложение" быть следствием лучшего питания? Конечно, армейский рацион, каким бы спартанским он ни был, значительно превосходил домашний. "Армия хороша, лучше быть не может. И суп хорош, лучше не бывает". Звучит песня фламандских призывников:""
Каждый день - мясо и суп,
Не работая, не работая. Каждый день - мясо и суп,
Без работы в армии.
По питанию, жилью, постельным принадлежностям, гигиене, одежде благосостояние солдата значительно превышало уровень сельского рабочего класса. Так, в 1860-х годах среднесуточный рацион солдата, составлявший 1,4 кг, превышал средний по стране показатель в 1,2 кг, и это с учетом огромных количеств, потребляемых богатыми людьми. Смертность молодых мужчин в возрасте от 20 до 27 лет составляла II на 1000 человек среди гражданского населения и 10 на 1000 человек среди военнослужащих; заболеваемость - 43 на 1000 человек среди гражданского населения против 41 на 1000 человек среди военнослужащих. Отмечая эти различия, следует иметь в виду, что подавляющее большинство солдат были выходцами из бедных слоев населения, потребление продуктов питания которых было значительно ниже, а уровень заболеваемости и смертности - значительно выше, чем в среднем по стране".
Не менее показательны отчеты комиссариата, согласно которым в 1870-х гг. солдаты съедали в день более полуфунта мяса, а также около полуфунта хлеба и около двух фунтов овощей, включая картофель. Хлеб часто был белым (потому что солдаты отказывались от нормальной еды), а в исключительных случаях им выдавали кофе, вино и сахар. Рабочий график в казармах был сравнительно легким по сравнению с фермерскими буднями. Так, в Ле-Мане в 1872 году мы видим, как войска с 6 до 9 часов утра сменяют друг друга, едят в 9, отдыхают в 11:30, работают до 16:30, а затем возвращаются в казармы к вечерней трапезе. "Это было лучшее время в моей жизни", - вспоминал один пастух из Шейлада (Канталь). "Мы выходили каждый вечер в половине пятого, нас хорошо кормили, мы ели мясо два раза в день, свежее мясо, вы понимаете, и какой бульон! В нем были капельки жира, можно было сказать, что это масло! Белый хлеб к каждому приему пищи и кофе по утрам!".
Тем не менее, когда Юбер Лётей, тогда еще майор, принял командование кавалерийским отрядом. В 1887 г., когда он служил в Сен-Жерменском эскадроне, о котором говорит пастух, в его подразделении не было ни столовой, ни тем более буфета или общей комнаты. Воспоминания Ляутея о ситуации свидетельствуют о пропасти между ожиданиями простых людей и более обеспеченных. Суп был всегда один и тот же - немного мяса, плавающего в жирной жидкости; овощи и хлеб подавались дважды в день в столовой получали по столовой ложке и поглощали ее, сидя на койке или у топчана в казарменной комнате. "Никто и не думал жаловаться", и не только потому, что так было всегда в эскадрилье, но и потому, что по тем условиям, которые были дома, нынешние казались очень даже неплохими. Ляути, потрясенный таким примитивным стилем, ввел столовую, где люди сидели на скамьях за правильными столами, ели из тарелок и пили из стаканов, им подавали жареное мясо, рыбу и правильно приготовленный картофель, а также игровую комнату, где они могли играть в бильярд и отдыхать в комфортных условиях, неслыханных за пределами настоящих кафе.
К началу века они достигли значительного прогресса, как и его идеи о социальной роли офицера, занимавшего, по его словам, стратегически выгодное положение в единственном месте, "где вся нация находится в руках". Само по себе привыкание к радикально иному образу жизни оказывало огромное влияние. Один из исследователей бретонской эмиграции объясняет этот феномен законом о трехлетней службе и пишет, что бретонский призывник "отмечает, что... каждый день ест белый хлеб и мясо, что лучше, чем ржаной хлеб и каша. Он отмечает, что усталость не так тяжела, как молотьба". Это был отток, который ускорился и расширился благодаря привычкам, сформировавшимся за четыре долгих года войны, когда массы мужчин ели и пили лучше, чем когда-либо прежде.
Неудивительно, что в таких условиях, зная, каковы условия жизни на родине, значительная часть крестьянских солдат предпочитала не возвращаться в свои деревни. Более бодрые духом шли служить санитарами, а оттуда устраивались лакеями, кучерами, прислугой в буржуазные дома. Большинство из тех, кто заслужил какие-то знаки отличия, либо вновь поступали на службу, либо искали работу, соответствующую их званию, в другой ветви власти - жандармерии, водно-лесной службе, на железных дорогах, в управлении общественных работ или на почте. Армия, как мы слышим с середины века, необученная труду и приученная к безделью, стала рассадником мелких государственных служащих, рекрутирующим центром для городских рабочих мест. В полках создавались собственные агентства по трудоустройству, которые в дальнейшем поощряли эту тенденцию, предлагая мужчинам, которые были фермерами, должности слуг, кондукторов автобусов, курьеров или ремонтников". Результат оказался поразительным: за десятилетний период, закончившийся в 1896 г., сообщает корреспондент из одного сельского округа, каждый третий призывник не вернулся после окончания службы. По данным одной из деревень Дуба, лишь немногим лучше, чем каждый второй, решил вернуться обратно. В общем, армия оказалась агентством эмиграции, аккультурации и, в конечном счете, цивилизации, агентством не менее мощным, чем школа, о которой мы склонны говорить гораздо больше. Но ее вклад во все эти сферы не столько важен сам по себе, сколько как один из многих факторов. Именно соединение множества факторов, подобно связанным прутьям в связке ликторов, обусловило их силу, именно их совпадение во времени обусловило их эффективность и взаимную значимость.