По всем источникам, в Париже каменщики, каменотесы и плиточники из Марша или Креза держались особняком, жили в общежитиях или в голых меблированных комнатах, снятых кем-то из них или предоставленных подрядчиком. За питанием и стиркой следил подрядчик или жена одного из членов бригады. Само количество участников способствовало сохранению традиционного солидарного поведения. Во многих коммунах почти все трудоспособные мужчины уходили на трудовой сезон и несли с собой большинство обычных ограничений группы."? Читая воспоминания Мартена Надо, задаешься вопросом, какое влияние мог оказать Париж на таких мужчин. Они шли сезонными тысячами, разбивали лагерь в собственных кварталах, переходили оттуда на место работы и обратно дважды в день в своих больших группах, разговаривая на своем языке, чужие в чужой стране.

В книге середины века, посвященной парижским рабочим, удивляются тому, что каменщики-мигранты (около половины столичных строителей) остались совершенно незатронутыми окружающей средой. Равнодушные к тому, что происходило вокруг, они упорно продолжали ничего не брать, ничему не учиться из того, что предлагал им Париж: "невозможно разрушить [их] апатию"? Ален Корбен обнаружил, что ситуация мало изменилась 20 лет спустя, на закате империи. По его мнению, слабая интеграция мигрантов из Лимузена в городскую среду объясняет их неспособность разделить враждебность к режиму, нараставшую среди городских групп в 1868 и 1869 годах. Накануне Первой мировой войны подобный партикуляризм все еще проявляли такие рабочие-мигранты, как стекольщики из Валь-Соана в Савойе, которые жили все вместе в "тесных и однородных" общинах, говоря на особом жаргоне, который не понимали даже савойцы. Такие "тесные однородные" сообщества приводили к появлению парижских гетто, состоящих из иммигрантов из определенных регионов: Оверньяты сгруппировались вокруг улицы де Жа Рокетт в одиннадцатом округе, бретонцы - вокруг железнодорожного терминала западной страны на Монпарнасе в четырнадцатом и пятнадцатом округах, эльзасцы вокруг Ла-Виллет на северо-востоке, в девятнадцатом округе. Даже на таких изолированных заставах, как ферма отца Жана Ажальбера в Леваллуа-Перре у ворот Парижа, можно было услышать в основном кантальский говор, "потому что мои родители приехали прямо с гор с коровниками и слугами из тех же деревень".

Хотя такие люди приезжали в город на месяцы и даже годы, их взгляд оставался прикованным к родному обществу. Их работа не вводила их в городское пространство, позволявшее им реализовать свои цели, а еще прочнее ввинчивала их в ограниченный мир прихода, семьи и родной культуры". Вскоре мы увидим, что их непроницаемость была относительной, и, несмотря на то, что их взгляд был устремлен на родину, такие мигранты не могли не выступать в качестве носителей модернизации. Временные миграции, как мы уже говорили, сохраняют традиционные общества, обеспечивая их ресурсами, позволяющими противостоять кризисам сельской жизни; они также создают почву для последующего оттока и последующих изменений. Дорога была не только средством передвижения и возвращения, но и возможностью сравнить условия и образ жизни. Она влияла на крестьян, отправлявшихся в путь, приучая их к незнакомым местам, показывая дорогу, позволяя прорастать в них или в тех, кто слушал их рассказы, чужим представлениям и чувству иных перспектив. Подобный эффект легче всего заметить на примере одного из типов мигрантов, не имевших поддержки со стороны окружающих: мокрых кормилиц из Йонны и Ниевра. По крайней мере с конца XVIII века из Морвана в Париж отправлялись "мокрые медсестры" - дойные коровы, как их называли в Ниверне. Одна из них ухаживала за наследником Наполеона, королем Рима, другие - за сыновьями и внуками Луи Филиппа. Но лишь немногие совершали этот нелегкий путь, пока железная дорога, которая одновременно разрушила традиционный для региона лесозаготовительный промысел, не открыла доступ к Парижу. Когда в 1840-х годах лесозаготовки, бывшие главным источником дохода Морвана, сократились, а мужчины стали каждую весну искать работу на парижских пристанях или строительных объектах, уход за больными превратился в крупную местную промышленность. То, что раньше было исключительным развлечением богатых или больных горожан, стало обычным явлением в буржуазных семьях, а иногда и в рабочих парах, когда женщине приходилось обеспечивать второй доход; спрос рос. Накануне 1848 г. третий куплет популярной "Песни о чужих" Пьера Дюпона был посвящен женщинам, которые сдавали свою грудь внаем чужим отпрыскам. К 1853 г. субпрефект Аваллона сообщал, что доходы от "влажного ухода" распространяют определенный комфорт в районах, где бедность всегда была нормой; после трех кормлений у женщины появляются средства для строительства дома. В некоторых районах две из трех кормящих матерей уезжали в Париж, большинство остальных брали городских детей к себе домой.

Многие морвандайки становились кормилицами, просто чтобы соответствовать, или под давлением мужа или семьи. Одна молодая женщина покончила жизнь самоубийством, когда молоко иссякло и она не могла вносить свою долю в семейный бюджет. К середине 1860-х гг. один из врачей осудил эту важнейшую отрасль морванской промышленности за смертоносное воздействие на младенцев. Некоторые видели и другие, не менее тревожные последствия. Женщины, жаловался один правительственный чиновник, возвращались из Парижа с тревожными мыслями о непозволительной роскоши. Они привыкли к комфорту: ни гречневой каши, ни вареной картошки, ни соломенных крыш. В отдаленных районах расцвели новые дома с окнами-бойницами, несколькими комнатами и мебелью для их наполнения - масонами де лайт. Стали есть более свежий хлеб, свинина стала основным продуктом питания, в рацион вошло "мясо", т.е. говядина, некогда совершенно неизвестная, а также маленькие напитки большой изысканности, такие, какие можно было попробовать в винных лавках Парижа". В Бретани в 1890-х годах мы тоже слышали, что половина женщин в некоторых приходах уезжала на один, два или три года, возвращалась с новыми вкусами, осуждала свое традиционное состояние как рабство и была настроена только на рождение ребенка, чтобы снова уехать. Хуже того, их рассказы вызывали такое недовольство у местной молодежи, что она тоже думала только о том, чтобы уехать.

Если неудовлетворенность росла, а не уменьшалась, то это объяснялось не только тем, что знакомство с другой жизнью порождало ожидания, которые не могли быть реализованы за пределами города, но и тем, что теперь существовал не существовавший ранее путь к бегству. Индустрия ухода за больными никогда бы не развилась без железных дорог. И железные дороги, как и многое другое, лежали в основе роста миграции.

Когда в марте 1830 г. четырнадцатилетний Мартен Надо в своем домотканом костюме уезжал в Париж, стенания его сожительниц не были бы более жалкими, если бы они хоронили его. Это было неудивительно. Три других юноши, покинувшие деревню одновременно с ним, вскоре должны были умереть. Путь в 200 с лишним миль от Креза до Парижа занял четыре дня, три из них - пешком, четвертый - в плохой и дорогой карете из Орлеана. Надауд говорит о "золотом веке", начавшемся в 1856 г., когда железнодорожная станция в Ла-Сутеррене позволила его соотечественникам совершать путешествие с комфортом. В новых условиях больше мужчин могли ходить на работу и больше выживать. Далекое путешествие, которое так многих отталкивало, стало соблазном, перед которым трудно устоять. Почтовая служба облегчила связь. Письма, которые разносили почтальоны, подсказывали возможность отъезда тем, кто еще не решился на это. Железнодорожная линия, - жаловался политик, - стала магнитом, притягивающим опилки человечества".

a

Новые железные дороги значительно увеличили сезонные миграции из некоторых бедных районов, таких как Уазан и Сет-дю-Норд, которые, по-видимому, достигли своего пика в 1880-1890-х гг." С появлением в 1860 г. железнодорожной ветки до Родеза все большее число мигрантов устремилось из некогда изолированных районов Руэрге, куда первые переселенцы прибыли только в 1840-х гг. Война и Коммуна приостановили этот поток, но лишь на время. Так, в течение 20 лет после 1890 г. около двух третей молодых людей из Сен-Шели (Авейрон) постоянно находились в Париже, а в 1908 г. половина призывников округа Эспалион явилась на призывную комиссию в Париже. Железные дороги облегчили и стимулировали великие миграции 1880-х годов с юго-запада и запада, сильно пострадавших от филлоксеры, а затем, со временем, иммиграцию в эти же регионы (Пуату, Сентонж, позднее - средняя часть долины Гаронны) западных жителей из бедных, перенаселенных Бретани и Вандеи, которые превратили заброшенные виноградники в фермы и пастбища".

Рельсы также стали глубже менять характер миграции. Они нанесли сильный удар по таким вспомогательным занятиям, как торговля, но еще больше - по местному производству того, чем торговали торговцы. Как только гвозди перестали привозить специально из Фореса или с Пиренеев, как только очки можно было легко приобрести за пределами Юры, местная база торговца стала неактуальной. Саботажникам в Бретани и других регионах больше не нужно было кочевать от одного леса к другому за сырьем, которое теперь доставляли им железные дороги, или скитаться по городу, продавая товары, которые теперь собирали у них дистрибьюторы. Распространение магазинов в рыночных городах и бургах привело к сокращению торговли для лоточников, которые постепенно отказывались от привычного образа жизни и оседали, либо возвращаясь к земле в качестве постоянных фермеров, либо обустраивая новый дом с магазином и, возможно, повозкой, чтобы совершать поездки по стране в пределах небольшой территории. В то же время многие из тех, кто раньше совершал сезонные миграции, стали оседать в городах, где они работали, особенно в строительном бизнесе. Внедрение нового оборудования в эпоху Второй империи - фонарей, позволявших работать в темное время суток, паровых машин, быстрее откачивавших затопленный грунт, водонепроницаемого полотна, укрывавшего рабочих, и строительных лесов - позволило вести строительство почти всю зиму, сократить период безработицы, когда из-за непогоды люди уходили с работы, и нарушить ритм морских миграций. Теперь рабочие дольше задерживались на работе и могли не возвращаться домой годами".