Глава 4. НАЕДИНЕ СО СВОИМИ ТОВАРИЩАМИ

Поэтому у древних есть право на расстояние. Это тот, у кого есть другие мотивы, и кто не может знать, что он будет делать.

--БЕРТРАН ДЕ ЖУВЕНЕЛЬ

В конце XVIII века, когда интендант Гаскони захотел построить дороги, соединяющие эту область с соседними провинциями, жители Ауша, как буржуа, так и простые люди, запротестовали: "У нас есть все, что нужно для нормальной жизни. Наши соседи придут и заберут то, чего им не хватает, а мы не нуждаемся в том, что они могут нам предложить". Подобная позиция сохранялась на протяжении большей части XIX века. Но не весь. Как заметил один сельский врач незадолго до Первой мировой войны, за последние 25 лет произошла "глубокая нравственная эволюция": "Раса [становилась] отделенной от этой земли, которую она так любила".

Упорное выживание местной и бытовой автаркии тесно связано с выживанием, описанным в главе 3; и снова водораздел перемен, похоже, находится в районе 1880-х годов. В 1794 г. Сен-Жюст проницательно указал на связь между частным эгоизмом и местной изоляцией, связав географическую и политическую оторванность от общегосударственных дел. Департаменты и приходы, сетовал он, живут в автаркии. Каждый держит свои товары для себя, вся продукция и товары закрываются дома. В 1827 г. офицер, проезжая по западной части Пюи-де-Дем, в районе шоссе, ведущего из Лиможа в Клермон, отметил образ жизни, в значительной степени самодостаточный, включая ткачество из шерсти, содранной с местных овец, "благодаря чему жителям не приходится искать одежду в соседних городах". Адольф Бланки, вскользь упомянув весь большой центр Франции середины века, сказал о нем как о sud generis, отделенном от остальной страны труднодоступностью и многолетней изоляцией, "живущем своей собственной жизнью, имеющем свой облик и черты, отличные от великой национальной физиономии". Естественно, что его жители "сохранили ... свой самобытный характер перед лицом общего движения к ассимиляции, которое цивилизация порождает во всей остальной Франции". Комментируя последствия нехватки зерна, которая ощущалась во многих местах в суровую зиму 1847 года, префект Йонны, много ближе к Парижу и к цивилизации, заметил, что, поскольку каждый выращивает свои запасы, а подмастерья получают зарплату зерном, никто не обращает внимания на состояние рынка? Пока коммуникации оставались примитивными и немногочисленными, никакой рынок, кроме местного, не имел значения. Крестьяне выращивали то, что им было нужно, или учились нуждаться только в том, что могли вырастить, хранили то, что могли хранить, и продавали то, что могли, как могли. Экономисты выступали против "узкого духа, который заставляет каждую семью, каждую местность, каждую плату жить на свои собственные средства, не требуя ничего от торговли". Однако фермы и деревни таких районов, как Савойя 1864 г. и все еще изолированная Лаурага 1867 г., оставались полностью самодостаточными - каждый из них был "своего рода оазисом".

Изменить ситуацию могли только хорошие дороги и железные дороги, а, как мы увидим, большая часть Франции не имела ни того, ни другого до 1880 г.* До этого времени деревни и хутора в Савойе или Лоте оставались "недоступными... обращенными внутрь себя", и порожденная ими ментальность сохранилась далеко не сразу. К 1905 г. старухи нижнего Лимузена продолжали прясть местную шерсть, хотя к этому времени от портновской самодостаточности уже пришлось отказаться. Идеальная ферма (даже в деревнях, расположенных вблизи городского Брива) продолжала выращивать все необходимые продукты. Даже после Первой мировой войны крестьяне старались покупать как можно меньше, "faire de tout pour que ¢a marche". Предсказуемо, что этот менталитет и порожденные им практики дольше всего сохранялись в тех районах, где изоляция нарушалась медленнее всего: на западе, в центре, на юго-западе и в Пиренеях.

Материальная самодостаточность всегда была скорее моделью, чем реальностью. И более значимыми аспектами самодостаточности в крестьянской среде были скорее психологические, чем материальные. Поль Буа показал, что участие в рынке в дореволюционной Сарте не обязательно означало интеграцию в городской мир. Даже на диких просторах Пюи-де-Дем некоторые общины производили грубое полотно для продажи в Клермоне или Риоме, а необходимый лен покупали на тамошних рынках. Там, где происходил такой экономический и человеческий обмен, и особенно там, где он был связан с временными миграциями, новые способы просачивались несколько быстрее, чем в других местах, но даже в этом случае их внедрение происходило медленно и очень избирательно. Действительно, все общества во все времена перенимали новую технику, или практику, или вкусы. Вопрос в том, в какой степени, с какой скоростью и как долго они оставались хозяевами того, что оставить или принять. Очевидно, что общество может сохранять свою культурную обособленность даже при наличии регулярных экономических связей с другими обществами. Гватемальские крестьяне-торговцы 1930-х годов проводили значительную часть своей жизни, покупая и продавая на широком круге рынков, но, похоже, оставались изолированными от влияния многие местные культуры, через которые они проходили, - их коммерческая жизнь отделена от местной культуры. Это относится к достаточно большому числу локальных культур, ни одна из которых не может преобладать над другими. Но крестьянин может противостоять даже сильной городской культуре, если условия вынуждают или позволяют ему это делать. Так, нам рассказывают, что до дидактических кампаний коммунистического режима болгарские крестьяне, которые покупали и продавали в городах, практически ничего не меняли, возвращаясь в свои деревни. Молчаливое согласие разделяло сельский и городской миры. Даже в городе крестьяне общались в основном с другими крестьянами, не участвуя в городской жизни, а наблюдая за ней".

Такое резкое разделение легче представить, если вспомнить об огромной культурной дистанции между крестьянством и горожанами. На призывных комиссиях в Дордони накануне Июльской революции было много молодых рекрутов, которые не знали своих фамилий и могли только пробормотать христианские имена своих товарищей. Кверигут в Арьеже не видел прелатов 120 лет, когда в 1847 г. его решили посетить епископ Памье и префект департамента. Жители несколько дней трудились, раскатывая камни, чтобы сделать тропу проходимой для "бесстрашных путешественников", и это исключительное событие было отмечено

1 200 подтверждений. Такая же полная изоляция была характерна для Ниевра, Аллье и Вандеи в 1840-х годах. В 1843 г., когда армейский батальон остановился в Болье (Коррез), он обнаружил население, для которого солдаты были такими же чужими, как маленькая Дороти для жителей города Оз. "Военная форма, манеры и характер [были] совершенно незнакомы", так что все высыпали на улицу, чтобы полюбоваться, как в цирке (вероятно, тоже незнакомом), а один местный житель принял впечатляюще выглядевшего майора барабанщиков за полковника полка. Офицеры были поражены тем, что жители Лозера и Авейрона "не имели никакого представления о внешнем мире" - не больше, чем жительница Олерона у побережья Атлантического океана, которая спросила сержант-майора, что могут найти себе в пищу жители внутренних районов, когда море так далеко.

Изоляция порождала невежество, равнодушие, слухи, распространявшиеся как лесной пожар, в отличие от упрямо медленного усвоения текущих событий.

Это способствовало укреплению местной солидарности, которая подкреплялась взаимопомощью - практикой, которая, возможно, возникла в силу крайней необходимости при отсутствии других альтернатив, но в целом стала ритуальной в силу традиции. В деревнях принимали местных сумасшедших и нищих, а чужаков боялись и отвергали. И местная мудрость, и местная лексика подчеркивали важность взаимопомощи и не одобряли тех, кто отказывался жить в соответствии с традиционными требованиями, как, например, уничижительное провансальское атрибут gouste soulet (gotite seul), означающее "одинокий едок", "тот, кто не делится".

Делиться можно очень долго, как, например, в уединенных поселениях смолокуров в Ландах, где, по словам одного из посетителей в 1911 г., "жизнь велась почти сообща", вплоть до обмена письмами с соседями или посетителями. Это, конечно, относилось ко всем местам, где письма и посетители были предметом удивления, событиями, нарушавшими монотонность повседневной рутины. Как объяснял в 1858 г. жандарм в Лурде, "все необычное - редкость и вызывает интерес, когда появляется..... Любопытство, внезапно вызванное из своего поста, долго питается [этим явлением], так как его меню редко меняется". Именно так говорил Эмиль Гийомэн о жизни в своем Бурбоннэ полвека спустя, а Ж.Х. Рикар - о жителях одиноких Ландов, которые он посетил примерно в то же время. Это объясняет интерес, который вызывал незнакомец, гостеприимство, которым он (порой) пользовался, а также подозрительность, с которой он неизбежно сталкивался.

В этом отношении особенно много свидетельств, отражающих шок и непонимание путешественников, не понимающих, почему соотечественники - как правило, их соотечественники - должны так негативно реагировать на, казалось бы, естественные для них действия или просьбы. Штабс-капитан, проводивший рекогносцировку дороги из Нанта в Ванн в 1822 г., сожалел, что не может сообщить никаких положительных сведений, так как не смог добиться от жителей "по причине их подозрительности к тем, кто задает им вопросы, если [спрашивающие] им неизвестны". Во времена Второй империи мы слышим ту же песню в Лоте ("jaloux des étrangers"), и нам говорят, что за рекой Лот, в Авейроне, дела обстояли еще хуже. В 1877 г. в Плелане (Иль-и-Вилен) жители были "невежественны и подозрительны". А накануне войны Перигурден все еще казался "подозрительным и близким к чужакам".