— Элизабет. Можем мы перекинуться парой слов? — спрашивает журналист, останавливая меня прежде, чем я успеваю зайти внутрь. Я смотрю на Аньес, и она кивает в знак подтверждения.

Сразу же меня окружает небольшая группа из журналистов, атакующих миллионами разных вопросов. Они хотят знать, как я себя чувствую сегодня вечером, что значит для меня эта коллекция. Я понятия не имею, как мне ответить. Слова просто вырываются из меня, и когда я ухожу несколько минут спустя, я пытаюсь вспомнить, что, черт возьми, я говорила. Я вообще связывала воедино законченные предложения? Аньес уверяет меня, что все было хорошо.

— Я, кажется, нервничала?

— Совсем немного, — говорит она, подмигивая.

Верно.

Я делаю глубокий вдох и захожу в галерею, застыв в недоумении, когда впервые рассматриваю свою завершенную коллекцию. Мои холсты висят ровными рядами вдоль белых оштукатуренных стен, заключенные в декоративные рамы, изготовленные на заказ. Антикварные латунные светильники галереи освещают каждый из них, подчеркивая детали многослойной пастели и краски. Моя работа воплотилась в жизнь.

Слезы наворачиваются в уголках моих глаз. Надежда хватает меня за руку и сжимает. Кто-то делает снимок, и я осознаю, что за мной все еще наблюдают. На самом деле, весь вечер за мной будут следить.

— Двери официально откроются через десять минут, — говорит нам Аньес. — Прогуляйся по комнате, как только начнут прибывать люди. Не прячься в углу.

Я смотрю на Надежду, и она улыбается.

— Не волнуйся, я буду рядом с тобой.

Верная своему слову, она не покидает меня, как только двери открываются для публики. Я выжидающе смотрю на вход, но там нет толпы людей, пытающихся попасть внутрь. Большинство репортеров ушли теперь, когда они получили то, что им было нужно. Пара забредает внутрь, с любопытством оглядывается, как будто они не уверены, что именно происходит, а затем быстро уходит. Надежда ободряюще смотрит на меня.

Постепенно люди начинают прибывать, а затем в течение получаса полдюжины посетителей превращаются в дюжину, и так далее, пока не набирается столько народу, что я не остаюсь одна надолго.

Языковой барьер не так уж и велик. Надежда говорит по-французски, поэтому помогает переводить. Большинство посетителей говорят на отрывочном английском, что облегчает разговор о моем творчестве.

В первый раз, когда я вижу четкую черную надпись — продано, размещенную рядом с одним из моих полотен, я чувствую, как мое тело вибрирует. Это настоящий выброс адреналина. Этот холст был выставлен на продажу за 1400 долларов. После того, как галерея и Надежда получат свою долю, у меня все равно останется приличная сумма денег. Хотела бы я сказать, что это не имеет значения, что я создаю искусство для своей души и ничего больше, но правда в том, что если я хочу, чтобы искусство было моей работой, а не просто хобби, мне нужно зарабатывать деньги.

Я думаю, что Надежда была права насчет цен и размеров моей работы. Как только первое произведение продается, возникает эффект домино, как будто теперь, когда мое искусство признано — достойным, люди, не колеблясь, скупают его. В дальнейшем рядом с почти всеми холстами размещены таблички — продано. Покупатели просят меня попозировать для фотографий перед моими работами. Я улыбаюсь, хотя чувствую легкое оцепенение. Я сомневаюсь, что смогу по-настоящему понять все это, пока позже не вернусь в свой гостиничный номер одна.

— Не могли бы вы, пожалуйста, подписать мою программу? — спрашивает женщина с американским акцентом, протягивая маленький белый буклет, в котором подробно описан каждый предмет коллекции.

Я киваю.

— Конечно. Да.

Я похлопываю себя по платью, как будто ищу призрачные карманы, затем морщусь.

— У меня нет ручки.

— О, подождите, я посмотрю, — говорит она, начиная копаться в своей сумочке.

Я поворачиваюсь к Надежде, чтобы спросить, есть ли она у нее, и когда я это делаю, мой взгляд падает на вход в галерею, точнее, на мужчину, стоящего там.

Трудно понять, что я вижу в те первые несколько секунд, когда в поле зрения появляется Уолт, окруженный дверным проемом, освещенный мягким светом улицы. Сена течет позади него, и он стоит абсолютно неподвижно, рассматривая меня.

В левой руке он сжимает букет цветов, завернутый в коричневую бумагу. Выражение его лица непроницаемо. Его темные брови сведены вместе, рот слегка изогнут в хмурой гримасе. На секунду мне кажется, что он может быть расстроен. Потом я понимаю, когда он сжимает цветы в кулаке... он нервничает.

Он выглядит так же, как в тот первый день у здания суда. На нем темно-синий костюм без галстука. Его часы выглядывают из-за манжеты пиджака. Его волосы идеально уложены, ни одна прядь не выбивается из прически. Он поднимает правую руку и машет, и это самое искреннее выражение надежды, которое я когда-либо видела.

То, что он сделал, поражает меня сразу.

Он прилетел в Париж, пришел на мою выставку, остался со мной, несмотря на все, через что мы прошли. Слезы наворачиваются в уголках моих глаз в тот самый момент, когда женщина похлопывает меня по руке.

— Нашла! — говорит она, размахивая ручкой передо мной, как только я поворачиваюсь к ней лицом.

Она замечает выражение моего лица и хмурится, вероятно, неправильно истолковав мое настроение.

Я быстро подписываю ее программу, позирую для фотографии, а затем пытаюсь выйти из взаимодействия, но затем она задает вопрос о моем искусстве. Я даже не улавливаю этого. Мои уши наполнены звуком моего сердца, бьющегося тяжело и быстро.

Надежда замечает Уолта, улыбается, а затем начинает действовать.

— Я бы с удовольствием показала вам несколько ее работ, — говорит она женщине. — Я Надежда, представитель Элизабет в Штейн. Вы уже сказали мне свое имя?

Она уводит женщину с плавной грацией, и я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, как Уолт пересекает комнату, чтобы добраться до меня. Я тоже направляюсь к нему, встречая его на полпути. Он подавляет все мои чувства сразу. Я улавливаю его характерный запах, и моя грудь сжимается от желания. Мы не прикасаемся друг к другу. Мы стоим на расстоянии фута друг от друга, пока я пристально смотрю на его грудь, особенно на пуговицу его накрахмаленной белой рубашки, и жду, когда он заговорит.

Проходит секунда, и я поднимаю на него взгляд.

Его карие глаза смотрят на меня с такой беззастенчивой тоской, что у меня горят щеки.

— Поздравляю, — говорит он, протягивая мне цветы.

Я принимаю их, бережно баюкая в своих руках. Они прекрасны, брызги ярких цветов, но они затмевают его запах, поэтому я позволяю им упасть рядом со мной, подальше от моего пути.

— Ты приехал в Париж, — говорю я ошеломленно, когда снова смотрю на него.

Он кивает.

— Я прибыл несколько часов назад.

— О. Держу пари, ты устал.

Он не отрывает от меня взгляда и качает головой.

— Нет.

— Ты приехал в Париж, — повторяю я.

Уголок его рта приподнимается в неуверенной улыбке.

— Для твоей выставки.

Я киваю, внезапно настолько ошеломленная, что не могу подобрать слов. Я снова смотрю на цветы, и слеза скатывается по моей щеке. Он протягивает руку, чтобы обхватить мое лицо, чтобы вытереть ее. Он выглядит совершенно раздавленным, когда наши глаза снова встречаются.

— Пожалуйста, не плачь.

— Я ничего не могу с этим поделать, — шепчу я.

Я никогда не видела, чтобы кто-то делал для меня что-то настолько самоотверженное. Чтобы кто-то бросил все и прилетел сюда… удивил меня вот так…

Я делаю шаг вперед в порыве храбрости и обхватываю его руками за талию, сжимая его, когда моя голова падает ему на грудь. Я погружаюсь в его запах, и это так же успокаивает, как падение в постель после тяжелого дня.

— Поздравляю с твоей коллекцией, — говорит он, целуя меня в волосы. — Я так горжусь тобой. Посмотри вокруг. Там не осталось ни одной картины для продажи.

Я улыбаюсь и отступаю назад, махая рукой в зал.

— Пойдем, пойдем. Посмотри на все.

Я вкладываю свою руку в его, и он крепко сжимает ее, пока я провожу его через выставку от начала до конца, подтверждая то, что он мне только что сказал. Рядом с каждой моей работой есть табличка — продано. Он рассматривает мое искусство с вдумчивым вниманием, как будто стоит перед такими впечатляющими работами, как «Мона Лиза». Он говорит мне, какая картина его любимая, та, в которой использованы тяжелые синие и серые пигменты, нанесенные толстым слоем и текстурированные на холсте.

— Я бы купил ее, если бы кто-то не опередил меня.

Я прячу улыбку и веду его за собой. Как только мы доходим до конца, я не могу подавить чувство гордости, наполняющее меня сверху донизу. Идти рядом с ним, показывать ему свою работу таким образом — это осуществленная мечта. Каждый художник хочет быть там, где стою я, и я стараюсь позволить себе по-настоящему проникнуться этим, чтобы этот момент навсегда запечатлелся в моей памяти.

— Ты сенсация, — говорит он, когда мы дошли до конца.

Я даже не опровергаю это. Я не хочу преуменьшать это достижение.

— Тебе нужно возвращаться к Надежде? Вернуться к фотографиям и все такое?

Произнося ее имя, он как будто только что вызвал ее из воздуха. Она подлетает к нам, сияя Уолту.

— Я так рада, что ты смог прийти, — говорит она, и на ее лице нет и намека на удивление.

Я смотрю на Уолта, и он подтверждает мои подозрения, когда наклоняет голову в ее сторону и говорит:

— Надежда помогла мне устроить сюрприз. Я связался с ней, как только узнал, что у тебя будет выставка.

Я смотрю на нее, и она гордо улыбается.

— Ты ничего мне не сказала!

— Да, ну, я хорошо умею хранить секреты. Теперь, ты, конечно, можешь остаться, но все твои работы проданы, и мероприятие сворачивается. Мне кажется, будет лучше, если ты не будешь задерживаться слишком долго. Оставь людей желать большего, — говорит она, подмигивая.