4. Елена

Себастьян не звонил.

Мой отец невыносим по этому поводу.

— Я думал, ты сказала, что заручилась его интересом? — он насмехается надо мной.

— Я сделала, — говорю я, мои губы сжимаются от раздражения.

— Тогда почему он не позвонил?

— Я не знаю, — говорю я. — Может быть, он умнее, чем кажется.

Хотя вряд ли лестно, когда тебя игнорируют, крошечная часть меня испытывает облегчение. Мне никогда не нравился этот план. Я никогда не хотела быть частью этого.

— Может быть, он гей, — говорит мой брат.

Он бездельничает у нашего бассейна, одетый в свои смехотворно короткие европейские трусы. Адриан любит демонстрировать свое тело. У него телосложение гимнаста: худощавый, мощный, широкий в плечах и узкий в бедрах. Несмотря на все время, проведенное на солнце, у него лишь намек на загар. Он светловолос, как и я: пепельно-русые волосы, кожа, которая зимой становится бледнее молока, а летом лишь слегка золотистая.

Мне всегда забавно смотреть на Адриана, потому что он ходячее, говорящее воплощение того, какой была бы моя жизнь, если бы я родилась мужчиной. Вместо этого он родился на две минуты раньше меня, перворожденный сын и наследник, а я последовала за ним — неожиданный близнец. Нежеланная девушка.

— Он не гей, — говорю я Адриану. — Я бы знала.

— Он должен быть, — настаивает Адриан. — Иначе как бы он мог устоять перед моей прекрасной младшей сестрой?

Он хватает меня за запястье и тянет к себе на колени, щекоча мои ребра там, где я наиболее чувствительна. Я вскрикиваю и отвешиваю ему пощечину, снова вскакивая.

Я люблю Адриана, и мне нравится его игривость. Он был моим лучшим другом с самого рождения. Но я бы хотела, чтобы он не вел себя так перед нашим отцом. Я чувствую, как холодные глаза папы сверлят меня. Я чувствую, как они касаются моей обнаженной плоти.

Я одета далеко не так откровенно, как мой брат, на мне скромный цельный купальник, накидка и сандалии. Тем не менее, я вижу, как губы моего отца скривились при виде моих голых бедер, где задрался свободный халат.

Моя ненависть к нему подобна контрольной лампочке с голубым газом, постоянно горящей глубоко в моих кишках. Она никогда не гаснет и всегда ждет, чтобы вспыхнуть с добавлением любого вида топлива.

Он ожидает, что я буду одеваться, как монахиня по дому, чтобы все его люди держали ухо востро. Но потом, когда приходит время использовать меня для чего-то… типо его маленького поручения прошлой ночью, тогда он рад одеть меня, как уличную шлюху.

Натягивая покрывало на ноги, я пытаюсь скрыть негодование в голосе, когда спрашиваю своего отца:

— Что бы ты хотел, чтобы я сделала?

Он на мгновение задумывается, верхняя губа все еще приподнята, как будто это я виновата, что Себастьян не позвонил. Как будто он не может доверить мне выполнение простейших заданий.

Он не хуже меня знает, что я не могу быть слишком очевидной. Галло умны. Если приманка будет слишком очевидной, они поймут. Кроме того, мужчины не хотят того, что им предлагают бесплатно. Они хищники. Им нужна охота.

— Мы найдем способ, чтобы ты снова столкнулась с ним, — говорит папа, недовольно хмурясь.

Он возвращается в дом, оставляя нас с Адрианом одних на террасе.

Облегчение, которое я испытываю в связи с его уходом, огромно.

Дома мне комфортно только тогда, когда мы с Адрианом вдвоем. Даже тогда я знаю, что кто-то может наблюдать за нами. Один из bratoks, одна из многочисленных камер по всему дому, или сам папа, стоящий у окна.

Или его Avtoritet Родион Абдулов. Дрожь пробегает по моей коже, когда я оглядываю двор в поисках его. Он старший лейтенант моего отца. Я ненавижу его почти так же сильно, как ненавижу папу. Я думаю о нем, как о папиной атакующей собаке: безжалостной, злобной и немного безумной.

Он всегда прячется поблизости, наблюдая за мной даже пристальнее, чем папа. Жаждет сообщить обо всем, что увидит. Я всегда чувствую, как его маленькие поросячьи глазки ползают по моей коже.

Но не в данный момент, слава богу.

Адриану не нужно беспокоиться ни о чем из этого. Он может сидеть в этом кресле, чувствуя себя совершенно комфортно под летним солнцем, одетый во что ему заблагорассудится.

Его не изучают так, как меня. У него гораздо больше свободы. Пока он следует правилам, он может делать все, что ему нравится в свободное время.

У меня нет ни минуты наедине с собой. Все, что я делаю, все, что я говорю, разбирается позже.

— Что случилось? — Адриан спрашивает меня.

— Ничего, — раздраженно говорю я. Я сбрасываю халат и сандалии и ныряю в воду.

Это бассейн олимпийских размеров, расположенный в великолепном оазисе цветущих деревьев и живой изгороди. Наш двор похож на то, что вы нашли бы за Версальским дворцом. Наш дом — храм из мрамора и стекла, полный роскоши, превосходящей все, что я когда-либо видела в Москве: полы с подогревом и вешалки для полотенец, холодильник размером с гардеробную, шкафы размером с целую квартиру.

И все же я презираю все это. Что хорошего в том, чтобы быть в Америке, если я также скована, как и дома?

Для меня здесь ничего не изменилось. Если уж на то пошло, здесь еще хуже. Потому что папа знает, что мы можем быть развращены индивидуализмом и гедонизмом Америки. Так что он только сильнее следит за мной.

Я надеялась, что мне разрешат посещать уроки музыкальной композиции в одном из многочисленных колледжей города, но он строго запретил это. Мой единственный вариант — практиковаться самостоятельно, как я делала раньше. Я не уверена, когда или где я смогу это сделать… папа пока отказался покупать пианино для нашего нового дома. Он продолжает отталкивать меня, действуя так, как будто делает это в награду за какое-то неопределенное поведение. Я думаю, ему нравится отказывать мне в том, что мне нужно, в одной из единственных вещей, которая делает меня счастливой.

Адриан тоже прыгает в воду, хотя я знаю, что он предпочитает загорать, а не плавать. Он гребет по всей длине бассейна, взад и вперед, в тандеме со мной. Когда я отталкиваюсь от стены и плыву спереди, он делает тоже самое. Когда я переворачиваюсь на спину, он подражает мне. Он самый быстрый пловец, хотя почти не тренируется. Он держится со мной в идеальном темпе, пытаясь подтолкнуть меня к соревнованию.

После нескольких кругов я действительно начинаю плавать быстрее. Конечно же, он остается рядом со мной. Несмотря на то, что я знаю, чем это закончится, я ускоряюсь еще больше, пока не отталкиваюсь от стены изо всех сил, проплываю половину бассейна под водой, затем бешено налегаю на стену, пытаясь обогнать его.

Пальцы Адриана касаются плитки на мгновение раньше моих, и он всплывает, ухмыляясь.

— Ооо... — говорит он. — В тот раз ты почти достала меня.

— Черт возьми, я это сделала, — усмехаюсь я. — Ты даже не пытался.

— Я немного пытался.

Мы оба держимся за край бассейна, тяжело дыша.

Смотреть в лицо моего брата — все равно, что смотреть в зеркало в доме смеха. Он не похож на отдельного человека. Он похож на меня, просто немного отличается.

Я думаю, если бы у меня не было Адриана, я бы давным-давно покончила с собой. С тех пор, как умерла наша мать, он единственный человек, который любит меня. Единственный человек, который приносит мне немного счастья.

— Я ненавижу все здесь, — говорю я ему.

— Почему? — спрашивает он. — Погода улучшилась. Еда здесь лучше. Шоппинг тоже! Здесь ты можешь получить все, что угодно. И ты знаешь, что это оригинал, а не какая-то подделка. Вот почему все здесь так чертовски дорого, — смеется он.

— Я просто подумала... — я вздыхаю.

— Ты думала, что все будет по-другому, — говорит Адриан. Он всегда знает.

— Да.

— Так и будет, Елена. Дай этому больше времени.

— Мне не нравится эта история с Галло. Я чувствую себя ягненком, привязанным к столбу, которого выставили на снег, чтобы соблазнить волка. Даже если вы застрелите волка, он не всегда падает до того, как его челюсти сомкнутся вокруг ягненка.

— Я помогу тебе с безопасностью, — обещает мне Адриан. — И кроме того... ты не ягненок, Елена.

Ухмыляясь, мой брат обнимает меня и тянет вниз, под воду. Мы опускаемся на дно бассейна, крепко обнимая друг друга. Вот так мы провели первые девять месяцев нашей жизни — плавали в объятиях друг друга.

Теперь это единственный способ проявить привязанность так, чтобы никто не увидел.

Два дня спустя папа бросает сумку с одеждой на мою кровать.

— Одевайся, — говорит он. — Пришло время заняться благотворительностью.

Я понятия не имею, что это должно означать, но я знаю, что лучше не задавать ему вопросов. Я надела платье в обтяжку огненно-красного цвета с коротким вверхом и разрезом почти до бедра.

Я надела пару золотых сандалий и один браслет, плюс пару золотых сережек. Я собираю волосы в гладкий хвост, потому что мне нравится, как это придает моему лицу острый и свирепый вид.

Я крашу губы, ногти рук и ног в тот же оттенок малинового, что и платье. Я не знаю, куда мы идем, но я знаю, что мой отец ожидает, что я буду выглядеть безупречно.

Бронированный автомобиль уже ждет у входа, за рулем Тимур. Он знает, что лучше не смотреть на меня, когда выскакивает, чтобы открыть заднюю дверь. Тем не менее, я ловлю непроизвольный блеск в его глазах, который дает мне понять, что я хорошо подготовилась.

Мы с Тимуром дальние родственники по линии моей матери. Он беззаветно предан моему отцу, потому что папа освободил его от четырнадцатилетнего заключения в тюрьме на Таганке. Папа всегда начинает свои деловые отношения с одолжения. Он хочет, чтобы вы были у него в долгу.

Я удивлена, увидев Адриана, забирающегося на заднее сиденье рядом со мной, одетого в аккуратный черный смокинг, с зачесанными назад светлыми волосами, открывающими лоб.

— Ты идешь с нами? — я говорю.

— Конечно! — он ухмыляется. — Я хочу посмотреть шоу.

— Какое шоу? — Я требую.

Он бросает на меня взгляд, полный сводящей с ума загадочности.